Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира

В каком-то смысле Платон за много веков до нашего времени обрисовал современное жилище: пещера плюс электричество и социальные сети. А в промежутке между Древней Грецией и XXI веком на заре христианства образовался еще один человеческий тип — монах в своей келье. Чего хочет человек, удалившийся от мира, как описанный Шатобрианом аббат Рансе [21] , добровольно затворившийся в обители Ла-Трапп [22] , как не доказать существование внутри монашеского ордена еще одного, личного? Монашество, начало которому положила буддийская школа Тхеравада двадцать пять веков тому назад, приняло особый характер в средневековой Европе. Монастырский устав, разработанный святым Бенедиктом в VI веке, с его строгим режимом дня, в котором много часов отводится на медитацию и молитву, — прообраз нашего нынешнего мирского времяпрепровождения. Монахи и монахини отказываются от всех статей гражданского состояния, у них остается только имя; кроме того, они, так же как мы, повинуются загадочной и мощной силе под названием повседневность, — силе, которая может привести их к Богу или отвратить от Него. Вероятно, именно тут, в глухой тени монастырей, Европа пристрастилась к доскональному расписанию суток по часам и минутам. Уходя в затвор, люди стремятся не столько к лишениям, сколько к регулярному, строго хронометрированному существованию; вручить себя Богу значит подчиниться строгому распорядку, освобождающему нас от неотвязной заботы о том, чем занять время. «Идеальная жизнь монахов» (Николя Диа [23] ) заключается в ежедневном воспроизведении одного и того же, в равновесии между молитвой, безмолвием, словом и работой. Верность Господу — это, прежде всего, верность установленным часам встреч с Ним. В этом основное предназначение колоколов: они отмечают время, сообразуясь с правилами и особым языком, по-разному в полдень и полночь, возвещая радостные или горестные события. Колокол — музыкальный вестник, он распространяет информацию, отмеряет время — как работы, так и отдыха, служит ориентиром заплутавшему в ненастье путнику [24] . Есть два способа удаляться от мира: светскому человеку достаточно короткого перерыва для размышлений и медитации; для монаха же затвор — это вся жизнь, в которую вкрапляются часы полевых работ, посещения больных или умирающих.

21

Шатобриан. «Жизнь де Рансе». Парадокс этой книги, извлеченной на свет после смерти автора: она, как антифраза, является одновременно самым суровым приговором монашеской жизни и самой пылкой похвалой жизни светской. Примеч. автора.

22

«Жизнь де Рансе» — биография Армана Жана ле Бутилье де Рансе, французского аристократа XVII века, который удалился от общества, чтобы стать основателем монашеского ордена траппистов. Примеч. пер.

23

Так называлась статья французского писателя Николя Диа (Nicolas Diat) о жизни современных монахов в старинном бенедиктинском монастыре, опубликованная в 2020 г. в газете «Фигаро». Примеч. пер.

24

Sutter E. Code et langage des sonneries de cloches en Occident [Сюттер Э. Код и язык колокольных звонов на Западе]. SFC, 2006. Примеч. автора.

Протестанты молитву заменили работой, работа для них имеет почти религиозный смысл, и они осуждают монахов за то, что те живут паразитами, жиреют за счет верующих и погрязли в разврате. Бог всюду, говорил Эразм, весь христианский мир — единый монастырь, а «все люди — каноники и братья одного ордена» [25] . Можно сказать, что монах в некотором роде живет в состоянии постоянной перегрузки, и уж точно неумолимый календарь не дает ему передохнуть. Как и каждый из нас, когда ослабевает пыл, он вынужден «нести свою ношу» (Владимир Янкелевич), тянуть урочную лямку будней. Пока его одушевляет вера, он дорожит каждым часом, который может посвятить служению Богу и спасению души. Но иногда в сердце монахов проникает опасный яд — акедия (греческое слово, значение которого безразличие или тоска); этот страшный недуг отвращает аскетов от Господа, погружает их в уныние. Когда человек, который посвятил свою жизнь благочестию и молитве, внезапно устает молиться и охладевает к спасению, Церковь бессильна перед такой губительной усталостью. «Овладев душой инока, это чувство порождает в нем ненависть к обители, отвращение к келье, презрение к живущим рядом или в отдалении братьям, которых он теперь считает тупыми и ничтожными. Оно делает его безвольным, отбивает охоту к келейным занятиям, к прилежному чтению и гонит из кельи прочь. В итоге он решает, что, оставаясь здесь, не достигнет спасения и что ему следует как можно скорее выйти из затвора, иначе он погибнет» [26] . Казалось бы, в монастырских стенах должно царить усердие и благоговение, однако скука все расстраивает, смутная хмарь заползает в обитель радости, отравляет всё, язвит сердца, гасит порывы, подменяет вечное преходящим.

25

Цит. по: Todorov Tz. Op. cit. P. 29. Примеч. автора.

26

Св. Иоанн Кассиан. «Устав иноческого общежития». Цит. по: Bouchez M. L’Ennui, de Seneque a Moravia [Буше М. Скука, от Сенеки до Маравиа]. Bordas, 1973. P. 34). Примеч. автора.

Вот почему возникает необходимость занимать монаха круглые сутки, предписывать строгий график его уму, загружать его разными делами, столь же обязательными, сколь и бесполезными, чтобы помешать лукавому заразить его малодушием. Инок, аскет, отшельник — первые жертвы обыденности. Ее действие, как и в нашем случае, проявляется в двух внешне противоположных друг другу феноменах: колоссальной усталости и уравновешивающей ее деловитости — лихорадочной жажде ритуалов (коленопреклонений, богослужений, песнопений). А поскольку жизнь монаха посвящена непрерывному взыванию к Отсутствующему, а это божество не отзывается, он особенно уязвим для праздности, особенно чувствителен к ядовитой атмосфере долгого принудительного общежития. Брат, испуганный тем, что его прямая связь с Богом прервана, ощущает внутри себя пустоту. Отметим, что монашеский аскетизм стал лозунгом новейшего капитализма, достаточно взглянуть, к примеру, на Стива Джобса, который фотографируется в своем калифорнийском доме сидящим на полу с чашкой чая в руке посреди огромной пустой комнаты, вся обстановка которой — лампа и проигрыватель — свидетельство нарочитого минимализма [27] . Все служащие компании «Эппл» должны были в то время соблюдать во всем строжайшую умеренность и носить униформу. Монастырь, где жизнь всецело подчинена жестким правилам, стал прообразом завода, конторы, школы, больницы, тюрьмы, матрицей наших учреждений.

27

Aureli P. V. Less is enough [Аурели П. В. Меньше значит достаточно]. Strelka Press, 2013). Примеч. автора.

Что такое «внутренний человек»? Это метафора. Кто погружается в себя, чтобы познать свою суть, находит лишь некую полость. Блаженный Августин первым в христианском мире описал это внутреннее пространство как подлежащее отчуждению: внутри земного человека лишь потемки и неопределенность — пространство, ключом от которого владеет высшая сила. «Я» не принадлежит мне самому, потому что в глубине моего существа живет некая абсолютная инаковость, божественное первоначало, которому следует уступить место, отстранившись от всех земных дел. Искать внутреннего человека значит искать встречу с Богом, который есть «жизнь жизни моей» [28] , с Богом в душе. «Я» остается иллюзией, пока душа не обратится к Всевышнему, — позднее это подтвердят Майстер Экхарт, Паскаль, Франциск Сальский. А через тысячу лет формулировку изменит Руссо: «Нет ничего, более несхожего со мною, чем я сам», — но причину этого несходства увидит не в величии Божием, а в жестокости света, злостной клевете. Между Августином, говорившим о внутреннем пространстве как о наибольшем расстоянии между собой и собой, и Руссо, говорившим о личном как о вытеснении своего «я» кем-то чужим, прошло тринадцать веков, Европа за это время изрядно секуляризировалась. Была реабилитирована земная жизнь. Но внутри у нас каждый раз живет некий Другой: в случае Августина это Господь Бог, священный оккупант глубин души, а в случае Руссо — глумящиеся люди. Еще позднее психология, фрейдизм, литература c разных сторон изучали камеру обскуру нашего сознания, эту шкатулку с секретом, в которой то пусто, то полным-полно семейных портретов и ключ от которой безнадежно потерян. Гордиться богатым внутренним миром — привилегия узников ГУЛАГа или нацистских концлагерей, которые были способны, живя в этом аду, читать своим товарищам стихи наизусть. Размышлять, молиться, вспоминать всегда значит говорить с каким-нибудь далеким собеседником, без которого наша душа — пустой склеп.

28

Блаженный Августин. Исповедь. Книга 10, 10. Перевод М. Сергиенко. Примеч. пер.

Дом — то самое место, где можно сосредоточиться: антитезы «небо и земля», «высокое и низкое» заменила другая: «свой дом и внешний мир». Любое публичное действие зарождается в этой исходной ячейке — в комнате, квартире или доме. Однако убежать от мира и отстраниться от него — не одно и то же. Запереться в четырех стенах не значит покинуть внешний мир, это значит временно от него отрешиться, чтобы потом вернуться обогащенным. Если же дом становится казематом, он не оставляет возможности увлекательного поединка с реальностью, из жилища превращается в бункер или крепость.

Глава 7. Домашние радости

Личная жизнь — тоже сравнительно недавнее изобретение, это понятие появилось в конце XVIII века в среде выходящей на историческую сцену буржуазии и связано с тем, что брак стал сплетаться с любовью. Долгое время во Франции и во всей Европе как у богатых, так и у неимущих, как в городе, так и в деревне жилье было общим для всех. Никто не принадлежал себе, и сама мысль об отдельной жизни, скрытой от глаз других людей, представлялась нелепой (это и до сих пор так в традиционалистских обществах, например в Индии, где каждый человек — собственность своей касты, семьи, деревни). В бедных домах родители и дети спали вместе, часто в одной постели, супругам негде было уединиться. Но и у знати, включая королевскую особу, по крайней мере во Франции, условия в этом плане, по нынешним критериям, были не лучше: все жизненные функции, включая физиологические отправления, выполнялись прилюдно; достаточно вспомнить вошедшее в обиход в эпоху Возрождения «кресло с отверстием», которое для многих стало знаком отличия и пренебрежительного отношения к окружающим (у Сен-Симона есть знаменитое описание того, как герцог Вандомский, великий полководец, с самого утра усаживался на этот «не слишком королевский трон», без малейшего смущения принимал придворных и родственников, справляя нужду и приказывая опустошать наполнившееся судно у всех на виду и под носом). Опочивальня Людовика XIV, как рассказывает женщина-историк Мишель Перро, была неким космическим пространством, воплощением вселенной, пульсирующим сердцем монархии, а стало быть, всей нации, и одновременно — театральной сценой. При пробуждении и при отходе ко сну придворные толпились у изголовья королевской постели, чтобы увидеть монарха и произнести ритуальные, предписанные строгим этикетом слова [29] . Посетители кланялись его ложу, даже когда оно было пусто, как крестятся в церкви перед алтарем. (Возвращаясь в наше время, можно привести рассказ Клемана Россе о том, что обожатели Лакана являлись на его семинар на улице Ульм, даже когда его самого там не было, чтобы выразить почтение Учителю и его духу.) Целая свита слуг, в основном мужского пола, доставляла его ночные рубашки, камзолы, штаны и башмаки, осмотренные «главным камергером». Слово «спальня» появилось только в конце XVIII века. Монарх всегда, за исключением времени, когда он посещает любовниц или законную супругу, — собственность своего двора, так как в его персоне совмещаются мистическое и физическое тело, вечность королевской власти и ее преходящее воплощение. «Монарху не хватает лишь одного — радостей частной жизни» [30] , — тонко заметил Лабрюйер.

29

Perrot M. Histoire des chambres [Перро М. История спален]. Seuil, 2009. P. 27. Примеч. автора.

30

Жан де Лабрюйер. «О монархе или о государстве». Перевод Ю. Корнеева и Э. Линецкой. Примеч. пер.

Частная жизнь cуществует в латентном виде по меньшей мере со времен Возрождения, сопутствуя процессу цивилизации (по Норберту Элиасу), и проявляется сначала в виде стыдливости — не плеваться, не испражняться, не совокупляться прилюдно — и обычая проделывать скрытно то, что раньше делалось публично. Эта потребность в потаенности личного появляется и у всей нации, по мере того как в обществе, где нарастает культ индивидуальности, вынужденные условия коллективной жизни становятся тягостными. Свобода Нового времени стремится выбиться из матрицы стада, социального положения, предопределенной происхождением судьбы. Чтобы отгородить супругов от неприятной скученности общежития (которая до сих пор сохраняется в пансионах, казармах или каких-нибудь горных приютах), постепенно появляются кровати с занавесками, — Пьер-Жакез Хелиас [31] уже во второй половине ХХ века назовет их «спальными сейфами». Так возникает своего рода личное пространство, но не у бедняков, продолжающих спать в общих комнатах, где неминуемы всяческие издевательства, изнасилования и инцест. Самые неимущие спят прямо на полу, на соломенных тюфяках, кишащих насекомыми, иногда на матрасах; те, кто побогаче, могут обзавестись высокой кроватью, на которую надо взбираться с приставной ступеньки, и уж совсем роскошь — кровать с балдахином. Спальня, особенно супружеская, место отдыха и интимных ласк, мало-помалу становится чем-то неприкосновенным, и люди, не принадлежащие к семейному кругу, входят туда на цыпочках и только спросив позволения.

31

Пьер-Жакез Хелиас (1914–1995) — бретонский журналист, писатель, драматург, автор мемуаров о жизни в Бретани. Примеч. пер.

Ну а понятие комфорта появляется в Англии на исходе XVIII века. Замки феодалов были громоздкими и холодными, лачуги вилланов убогими и грязными. Философ-утилитарист Джереми Бентам (1748–1832), рассуждавший о благах и горестях, как и Джон Локк (1632–1704), либеральный мыслитель и защитник частной собственности, ставили благоустройство выше пышной роскоши неотесанных аристократов. На первый план выходят бытовые ценности, такие как проветренные помещения, удобные ложа и сидения, чистые отхожие места, хорошее отопление. Благодаря материально-техническому прогрессу вкупе с архитектурными и декоративными изысками земная юдоль слез превращалась в долину роз. В стремлении смягчить условия существования проявлялось желание сделать счастье новым, естественным состоянием человека, так чтобы прекрасное земное отечество заменило ему предполагаемое отечество небесное. Удовольствие перестает считаться смертельным грехом, от которого надо шарахаться в ужасе, и превращается в дар, который следует благожелательно принимать и который является признаком человеческой природы. Выяснилось, что приятное и радостное могут сопутствовать благочестию. Тело больше не рассматривается как недолговечная и обременительная оболочка души, оно восстановлено в правах; тело — наш единственный челн в земных странствиях, наш друг, его нужно беречь, ухаживать за ним по всем правилам гигиены и медицины. Для его ублажения придумывают кресла с обивкой и толстые матрасы, согласуют изгибы мебели с его формами, чтобы нежно их обнимать. В дело идет все, что позволяет мягко сидеть и удобно лежать. Домашний внутренний мир так изукрашивают, что в нем живется лучше, чем во внешнем.

Спальня, еще не ставшая местом затвора, — отвоеванное, надежное личное укрытие. К примеру, беженец не имеет крыши над головой, его где-то приютили, он зависит от милостей чужого общества, то есть от настроения хозяев. Еще и теперь в некоторых крупных городах владеть собственным чуланчиком или даже шкафом — нереальное дело. Жилое пространство сжимается, как шагреневая кожа, и цена квадратного метра в Лондоне, Нью-Йорке или Париже — серьезный политический вопрос. Демократизация жилых помещений стала важной задачей начиная с XIX века, когда встал вопрос о том, чтобы побороть алкоголизм среди рабочих и предоставить им здоровые, гигиеничные условия жизни. Переводя разговор в семейную плоскость, можно посмотреть на ребенка: пока он мал, его бранят и отсылают спать к себе, а он хочет оставаться «с большими», но отыграется, когда станет подростком и будет требовать уважения к личному пространству, которое готов отставать, как крепость. Нельзя без стука входить в его комнатушку, она — часть его самого, вторгнуться туда без спроса значит совершить надругательство, едва ли не насилие. Спальня — убежище, где можно расслабиться, поразмышлять, набраться сил жить дальше, можно обдумывать планы, тайно предаваться любви. Однако это пространство, так высоко ценимое художниками и писателями — Марсель Пруст сочинял по ночам, исписывая листок за листком в комнате, обитой пробкой, чтобы ему не мешал шум, — также и место заточения. Здесь, за закрытыми дверями, упиваются друг другом любовники, нежатся на супружеском ложе супруги, на этом ложе мы появляемся на свет, на нем же — его покидаем. Сидеть взаперти вынуждены больные, старики, калеки, не говоря уже о заключенных. Право на отдельную комнату долго отстаивали женщины. Знаменитая книга-манифест Вирджинии Вулф так и называлась — «Своя комната»: «У каждой женщины, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната» [32] . В этом памфлете, полном едкой иронии, она напоминает: чтобы не зависеть от мужчин, женщины должны, в первую очередь, добиться экономической независимости от них (это чрезвычайно заботило еще Джейн Остин).

32

Перевод Н. И. Рейнгольд. Примеч. пер.

Первым о необходимости уединенного уголка для размышлений и работы заговорил Монтень. «Нужно приберечь для себя какую-нибудь клетушку, которая была бы целиком наша, всегда к нашим услугам, где мы располагали бы полной свободой, где было бы главное наше прибежище, где мы могли бы уединяться» [33] . Испокон веку мужчина, завоеватель, действовал во внешнем мире, а женщина была прикована к дому, обречена заниматься лишь хозяйством и воспитанием детей, таково и ныне ее положение чуть ли не в большинстве современных стран. Гениальное произведение Вирджинии Вулф, само название которого звучит как девиз, перевернуло всё — превратило место заточения в место освобождения: своя комната, помимо супружеской спальни, — это первый шаг к свободе, к независимости от мужа, в это отдельное пространство ни он, ни дети не имеют права заходить без особого разрешения. Здесь может уединяться женщина-писатель или женщина-художник, чтобы затем просиять публично. Кто желает творить в одиночестве, тот нуждается в башне из слоновой кости. И это желанное уединение взамен навязанного общения. Ремесло писателя, художника, любого, кто занимается творческим трудом, прежде всего, связано с добровольной изоляцией, дающей возможность думать и работать, даже если потом ему выпадает в награду признание публики.

33

Мишель Монтень. «Опыты». Книга 1, гл. XXXIX. Перевод А. С. Бобовича. Примеч. пер.

Глава 8. Горечь и сладость жизни взаперти

Словом, свой дом — большое счастье: социальные барьеры неприступны и отчужденность — норма, он остается единственным местом, где живы тепло и нежность, объятия и ласковые слова. Но это место двусмысленное, как у Бодлера: с одной стороны, восточные чертоги, дворец с кисейными занавесками, где «душа окунается в лень», в сладострастный сон, а с другой — дрянная меблирашка, где «веет прогорклым отчаянием» [34] и куда заявляется судебный пристав требовать платы за жилье под страхом выселения. Комната может оказаться как преддверием независимой жизни, так и тесной, удушливой конурой. Для начинающих взрослеть молодых людей переезд из родительского дома в студию или совместно со сверстниками снятую квартиру означает признание их права на свободу. Они хотят иметь свой угол, вне семейного очага, место, где они будут сами себе хозяева. В 20 лет свой ключ, своя кровать, свой шкаф, свой стол и туалет — роскошь, даже если столовую и кухню приходится делить с другими. Это пространство минимальной свободы: свободы быть наедине с собой, развесить на стенах все, что тебе мило, обзавестись книгами, компьютером, холодильником, постерами, гардеробом с кучей одежек, уходить и приходить, когда захочешь. Дом обладает гравитационным полем, ты обживаешься в нем, расставляешь и раскладываешь вещи, намереваясь обустроить настоящее и подготовить будущее. Но от благоденствия до заточения — один шаг: братья, мужья или врачи часто запирали в комнате непокорных сестер и жен [35] . Территория личной жизни — чудесное завоевание, которое, однако, может обернуться против счастливчиков.

34

Шарль Бодлер. «Стихотворения в прозе. Двусмысленная комната». Перевод Е. Баевской. Примеч. пер.

35

Perrot M. Op. cit. P. 374–375. Примеч. автора.