Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира

Эта шарманка порождает особый современный прозаический вид усталости — когда устаешь не от каких-то великих подвигов, а от мельтешения одних и тех же обстоятельств. Регулярность — необходимое условие плодотворной долговременной работы, но, с другой стороны, мы теряемся в ней, как в тумане. И вот мы, можно сказать, измождены от ничегонеделанья, мы страдаем от натиска стихии, особенно жестокой из-за того, что она выглядит совершенно безобидно. Усмирение жизни — это непрекращающаяся битва. Мелкие неудобства, легкие треволнения, всяческая суета — словом, сущие пустяки, но и этого более чем достаточно. Да в придачу еще одно бремя: изволь быть самим собой [14] , то есть вести себя как свободная, независимая личность. Житейская обыденность сама по себе слишком бурная, она изматывает нас своими требованиями и удручает своей монотонностью. Скука не просто скучна, она еще и страшно изнурительна. Повседневность норовит все сгладить, затушевывает контрасты, растворяет в мутном тумане любовь, страсть, гнев, надежду. Еще с XIX века в литературе сложилась традиция жаловаться на бег по кругу, однообразный и тягостный, который и раздражает, и отупляет нас. Такова картина современности. Жизнь без ярких событий не так уж безобидна: время, обычное, текущее час за часом время, забирает свою дань, незаметно нас разрушает. За жизнь приходится платить. Даже жизнь по инерции остается напряженной и безжалостной.

14

См.: Bruckner P. La Tentation de l’innocence [Брюкнер П. Искушение невинности]. Grasset, 1995; Erhenberg A. La Fatigue d’etre soi [Эренберг А. Бремя быть собой]. Odile Jacob, 1998. Примеч. автора.

Эту медленную коррозию, подспудную войну с собственными нервами нам хотелось бы возвести в ранг трагедии. Ее не назовешь судьбой, это просто череда никому не интересных обстоятельств. Она порождают общую усталость, это особенное чувство, когда устаешь не оттого, что перетрудился, а от рутины. Ничего не происходит, но это ничего почти не уступает в силе агрессивному нападению и отнимает не меньше сил, чем самое захватывающее приключение. Как говорится, все в мире идет слишком быстро; лучший пример тому — цифровизация простейших услуг. Ничего не упростив, она только все усложнила, а результат не изменился. Но главное, сам мир не идет никуда, поэтому ускорение не имеет смысла. Мы, как Алиса с шахматной Королевой в Зазеркалье, вынуждены «бежать со всех ног, чтобы остаться на том же месте» [15] . Инерция наносит непоправимый вред: она подтачивает наш дух, вытягивает энергию. «Такое случается только со мной, — сказал человек, с которым ничего не случается» (Жак Превер). В повседневной жизни нет саспенса, которым привлекает нас вымысел. В ней с пугающей предсказуемостью повторяются одни и те же события, всё крутится и крутится шарманка. На вопрос: «Что нового?» — неизменно следует ответ: «Ничего особенного». Все снова и снова начинается сначала, хотя никакого начала по-настоящему не было. Это отлично выражают некоторые картины Эдварда Хоппера (1882–1967), написанные на городские темы и наполненные тревожным ожиданием: женщина смотрит на улицу из окна [16] в ожидании неизвестно чего; какие-то люди, чуть склонившись над стойкой за витриной кафе, отчаянно ждут несбыточных перемен.

15

Перевод Н. Демуровой. Примеч. пер.

16

Джойс Кэрол Оутс вдохновлялась этой картиной, когда писала новеллу «Женщина в окне»: двое любовников должны встретиться в номере отеля, оба друг друга ненавидят, и каждый готовится убить другого. Примеч. автора.

Жизнь современных людей, говорил Ницше, — сплошное истощение и переутомление. Мы вечно сражаемся с призраками, то есть с мертвым временем, и истекаем кровью в этой битве; ведь требуется столько сил, чтобы поддерживать хилый огонек повседневности. Мы разбрасываемся во все стороны и только страдаем от этого, не получая никакого стоящего развлечения взамен. Вот эта вялая жизнь ползком, когда никак не можешь выпрямиться, и называется повседневностью. Многочисленные гуру предлагают нам целый арсенал эмоционального буддизма — дзен, медитация, пофигизм — в качестве костыля на нашем постылом пути. А образцом спокойствия должна служить блаженная отрешенность. И чем это, в конце концов, плохо? Да тем, что замедляет и без того медленный жизненный ход. Чтобы справиться со стрессом, нам нужен не покой, а реальное действие вовне, за пределами своего «я». Непреодолимая тяга к транквилизаторам и релаксантам вызвана самым обычным страхом перед жизнью, создающим напряженность без всякого напряжения. Расслабление — лекарство для влачащих тишайшее существование, кому любое, самое ничтожное волнение представляется штормом. Ускорение времени дает иллюзию полноты, но этот вихрь порождает пустоту, мелкая суета не пробивает житейскую броню. Странное дело: современные люди посреди своего оцепенелого существования чувствуют себя так, будто они подхвачены вихрем, который надо, забросив все дела, остановить. Обороняясь от натиска серых будней, они воздвигают плотины из медитаций, психотропных препаратов, медицинских предписаний, вместо того чтобы обратиться к бурной деятельности, сильным эмоциям. Нам нужно не благоразумие, а легкое безумство, полезно не врачевать душу, а повалять дурака. Локдаун силком окунул нас в нудную прозу быта, а вынужденное безделье поселило в нас глухое раздражение. Поль Валери сказал, что жизнь — по большей части однообразное занятие, суть которого в том, что все повторяется, все известно заранее. Однако от повторения нас укачивает, мы погружаемся в спячку, поддаемся энтропии.

В прошлом основным вопросом религии было: есть ли жизнь после смерти? Основной вопрос светского общества обратный: есть ли хоть какая-то жизнь прежде смерти? Достаточно ли мы любили, дарили, расточали, целовали? Ведь наша жизнь — не гонка на выносливость, где требуется как можно дольше продержаться, не попадая под удары, жизнь скорее определяется полнотой и добротностью наших привязанностей, эмоций, обязательств. Так не теряет ли она всякий смысл, если сводится к сидению в глухом панцире, тупому просмотру видеоигр и сериалов или маниакальным покупкам? Хотим ли мы замедлять или ускорять время, избегать опасностей или нарываться на них, в любом случае что-то должно коснуться нашей души, перевернуть ее. Чтобы остро ощутить изменение, надо бы сначала сбросить с себя дремоту одноцветных дней, проникнуться мощью обновления, но в ватном коконе это невозможно.

Глава 5. Боваризм мобильных телефонов

Если муки совести происходят, по Бодлеру, от невозможности переделать совершённое, от неисправимости преступления или ошибки, то банальность — это, напротив, невозможность что-либо совершить, пробить брешь в монотонной череде одинаковых часов. Левинас писал по поводу Обломова, что лень — это «невозможность к чему-либо приступить», и сам Обломов говорил, что слишком ленив для жизни. Где же ему было взять столько героизма, чтобы встать, столько безумного мужества, чтобы вылезти из постели навстречу новому дню, спустить ноги на пол, отбросить одеяло, войти в свой век! Нехитрый мирок повседневности не лишен обаяния для тех, кто не прочь просто плыть по течению дней: с утра до вечера, с вечера до ночи. Это отупляющий кайф, когда функционируешь в почти автоматическом режиме, и именно такой опыт, для кого страшный, для кого прекрасный, довелось пережить миллиардам жителей планеты между 2020-м и 2022-м годом.

Слово «лень» можно понимать в простом бытовом смысле — как отвращение к работе, а можно в более метафизическом — как подавленность, апатию перед «бременем бытия» (Левинас [17] ). В первом случае это нежелание терять время на то, чтобы обеспечивать свою жизнь, во втором — полнейший от нее отказ, невозможность существования. Поскольку жить вообще тяжкий труд, то решение спрятаться в свой кокон — способ не чувствовать этой тяжести, рискуя при этом утратить всякое желание, всякий интерес. В этом двусмысленность наших домашних Гуантанамо: мы наслаждаемся ими, пока в какой-то момент все не оборачивается нам во вред и они не душат нас, как спрут. И тогда праздность, вечная суббота сами превращаются в гнет. В этом смысле гениальным изобретением стал появившийся в конце ХХ века мобильный телефон. Эта маленькая коробочка не только соединяет нас со всеми в любое время дня и ночи и категорически запрещает не отвечать на звонки немедленно, она еще имеет свойство устранять то, что сама же нам дает. Мобильник доставляет на дом целый мир, письма, новости, музыку — прогресс огромный и неоспоримый. Но он также делает мир излишним: зачем, раз вот он у меня на ладони. Мне не нужно больше идти в мир, мир сам ко мне приходит. Мир делается еще и бесполезным, потому что мобильник всегда будет потенциально превосходить то, что должно со мной случиться. Мобильник — вселенская агора, благодаря ему мы можем, не сходя с места, общаться с друзьями на других континентах. Мы сотни раз в день заглядываем в него, точно в электронный молитвенник, но не для того, чтобы получить совет или моральное наставление, а потому что он дает нам ощутить трепетную реальность, избавляя от необходимости прикасаться к ней. Мы сжимаем его в кармане или в ладони и твердо уверены, что мы живы и со всеми связаны.

17

Levinas E. De l’existence a l’existan [Левинас Э. От существования к существующему]. Vrin, 1981. P. 38. Примеч. автора.

В моем смартфоне всегда что-нибудь происходит, в нем полно интересных новостей, сюрпризов, игр, приложений, лишь он один способен придать остроту пресным будням, внести в них что-то неожиданное. Впрочем, он не столько приправа, сколько вечное развлечение. Этот дребезжащий зверек — настоящее электронное лассо, я мчусь к нему, едва он пикнет, послушно отвечаю на каждый зов. Свести все чаяния к электронному экранчику значит отказаться от жизни в пользу инструмента, которому мы передали свои желания и страсти. Он должен был оставаться простым механическим подспорьем, а вместо этого мы сами ему служим. Сколько бы мы ни устраивали сеансов дезинтоксикации, ни выключали его на целый день, ни выкладывали из кармана на время рабочих собраний, ни оставляли намеренно дома, но, обретая его вновь, испытываем радость, сравнимую с чувством влюбленных после разлуки. Мы возлагаем на него все ожидания — это какой-то повальный боваризм, безумная надежда, а вслед за ней черное разочарование. Мы бы хотели, чтобы он возвестил нам или вызвал какое-нибудь потрясающее событие. Сама возможность ежеминутно связываться с любимым человеком, где бы он ни был, делает нестерпимым ожидание, отсутствие мгновенного ответа. Почему он (она) не звонит? Списываешь всё на капризного божка технических неполадок, на севшую батарею, недоступную зону, на кражу, но жестокая правда в том, что с тобой не хотят говорить.

Скажи, скажи мне, о мобильник, что со мной приключится что-то великолепное. Удиви, порази меня — восклицают про себя миллионы фанатов, заглядывая в телефон в любое время дня и ночи, в автобусе и в метро, в самолете и в поезде, вцепляясь в него, стоит ему только пикнуть. Однако лучший из мобильников может дать лишь то, что имеет, то есть обширную систему коммуникаций; ни дружбу, ни любовь, ни судьбу он не создаст. Печально видеть всюду — в поездах, самолетах, автобусах — столько уткнувшихся в телефон рабов: они играют, смотрят сериалы, вместо того чтобы разговаривать друг с другом, любоваться видами за окном, читать книгу, которая проведет их по лабиринту истории, расширит их кругозор. Перенасыщенность экрана оборачивается пустотой. Зависимость, которую он вызывает, объясняется тем, что, ничего не проживая сам, ты получаешь всё через его посредство. Когда в твоей жизни ничего не происходит, сойдет и мнимая реальность. Но саму плоть события ему ни за что не донести. В призрачном мире он позволяет нам дрожать вдали от опасности, помогает заполнять пустоту. Но это изобилие обманчиво. Мобильник стал для огромной части человечества чем-то вроде нового органа, который, возможно, скоро будет, как протез, вмонтирован нам в ухо или в глаз. Цифровая эпоха знаменует победу развлечения над увлечением [18] . Мы потеряли контроль над собой, каждую минуту жаждем новой дозы, и этот самообман настолько же силен, насколько беден наш житейский опыт. Многие ли из нас еще могут спокойно беседовать или сидеть за столом с другом или супругой, не хватаясь лихорадочно за телефон? Он требует, чтобы мы незамедлительно отвечали на сообщения, не то случится что-то ужасное. Отвлекает нас от всего, включая себя самих, упаси бог пропустить эсэмэску или звонок. Мобильная связь придумана, чтобы людям было легче общаться друг с другом на расстоянии, но с теми, кто рядом, она общаться мешает, нить беседы то и дело обрывается, провисает. В вагоне, в автобусе, в магазине вы неминуемо сталкиваетесь с субъектами, которые громко разговаривают, бесстыдно посвящая вас в свою личную жизнь. Мужчины и женщины новейшей формации с такими вживленными протезами готовы всегда, даже вскочив с любовного ложа, выхватить из кармана телефон, словно шпагу из ножен, они вечно на страже: не упустят ни одного звонка, ни одного сообщения, ни одной горячей новости. Одержимые чувством, которое на одомашненном английском называется FOMO: fear of missing out, страх что-нибудь пропустить. Мобильник заставляет нас клевать на самый свежий соблазн, самое свежее известие, и если они валят лавиной или даже извергаются, как из жерла вулкана, это будоражит и интересует нас больше, чем личности тех, от кого они исходят.

18

См.: Postman N. Se distraire a en mourir. Fayard, 1985 pour l’edition francaise [Постман Н. Развлекаемся до смерти]; Patino B. La Civilisation du Poisson rouge [Патино Б. Цивилизация золотой рыбки]. Grasset, 2019. Примеч. автора.

Не исключено, что вскоре появятся специальные заведения по избавлению от зависимости, тамошние клиенты будут платить большие деньги за то, чтобы у них на много дней отнимали компьютеры и мобильные телефоны, спать в комнатах, где нет ни радио, ни телевизоров, и сохранять связь с миром только с помощью стационарного телефона, по старинке сиротливо стоящего на столике. Если захотят, они смогут по старинке читать бумажные газеты или изданные по старинке книги в картонных переплетах, а разговаривать друг с другом должны будут только живьем, глядя в глаза собеседнику. Это будут курсы лечения прошлым ради того, чтобы выносить настоящее.

Глава 6. Пещера, келья, комната

Платон, рассказывая свой миф о пещере, создал образ, который до сих пор живет в европейском сознании. Скованные люди сидят в пещере лицом к стене и не могут обернуться. Они видят только отблески зажженного где-то за их спинами, далеко в вышине огня и тени других людей, проходящих мимо по дороге. Узники принимают эти тени за единственную реальность и считают их более реальными, чем свет, благодаря которому они их видят [19] . Если кого-нибудь из них силой заставят посмотреть на свет, узнать истину, он зажмурится или даже ослепнет и захочет поскорее вернуться в пещеру, в успокоительный полумрак. Лишь самые отважные, самые дерзкие способны отвернуться от иллюзорных видений пещеры и созерцать звездное небо, луну и солнце. Но после этого они уже не смогут вернуться и жить дальше, как другие узники, разделять их заблуждения, снова привыкнуть к темноте. Для Сократа, который рассказывает этот миф Главкону, пещера означает чувственный мир, находящийся в плену обмана, а небо воплощает умопостигаемый мир Добра и Красоты. Тому, кто от созерцания божественного спустится в низменный человеческий мир, будет трудно объясняться с грубыми, закосневшими в заблуждении людьми. Сократ делает вывод, что для того, чтобы узники постепенно могли приобщаться к знаниям и созерцанию чистых Идей, они нуждаются в воспитании. Немногие избранные, сумевшие разглядеть Истину и Добро, должны вернуться к заключенным в пещере и учить их добродетели. Эти избранные существа — философы, которые возвращаются в «прежнее жилище», чтобы просвещать своих сограждан. Все человечество живет в сумраке, и лишь философия может приобщить его к свету, области подлинного Бытия.

19

См.: Платон. «Республика». Книга VII. Примеч. автора.

Аллегория, послужившая основой идеализма в европейской философии, интересна нам еще и своей богатой символикой. Трудно не заметить, как перевернулся этот миф. За истекшее время мы оборудовали свои пещеры всеми атрибутами современного комфорта. Превратили мрачную темницу в надежное, благотворное для здоровья место. Теперь вместилищем подлинной реальности стала пещера, а внешний мир, чьи отражения бесконечной чередой скользят по нашим экранам, представляется сплошным варварством и насилием. Начиная с XVIII века область частной жизни стала в Европе священной, здесь современный человек формирует себя, предается радостному общению с родными и друзьями, строит собственную судьбу. Теперь мы противопоставляем не мир преходящих феноменов миру незыблемых сущностей, а публичную и частную сферы. В разные времена взаимоотношения их определялись по-разному, но само разделение остается неизменным. Чтобы жить в мире, человек должен иметь пристанище, место, где он в безопасности, где можно отдохнуть, куда можно укрыться. Иммануилу Канту, жившему в весьма неспокойные времена, принадлежит трагическое высказывание: «Дом, домашний очаг — это единственная защита от ужаса небытия, тьмы и неизвестности: в домашних стенах хранится все, что человечество терпеливо накопило за многие века <…> Людская свобода расцветает в прочности и замкнутости, а не в открытости и беспредельности. Пребывая у себя дома, мы познаем неспешность жизни и радость неподвижного созерцания <…> Человек по сути своей домашнее существо, а бесприютный революционер, у которого нет ни кола ни двора и для которого нет ни божеского, ни человеческого закона, являет собой средоточие скитальчества и смуты» [20] .

20

Цит. по: Edelman B. La Maison de Kant [Эдельман Б. Дом Канта] Payot, 1984. P. 25–26; Сhristian Bourgois, 1995. Примеч. автора.