Триумф графа Соколова
Шрифт:
Соколов вгляделся в эти ровные, каллиграфически выведенные слова — и на мгновение перестал дышать. Господи, да ведь это тот же почерк, каким написано анонимное письмо Гарнич-Гарницкому! И адрес его!
— Вот это сюрпризец! — воскликнул сыщик и весело посмотрел на жандарма. Он перевернул бумагу. Здесь тоже был чертеж: квадратики, обозначавшие дома, крестик в кружочке, две параллельные линии и лишь одну букву «Н.». — Ну да разберемся с Божьей помощью, — засмеялся Соколов. — А что в этом конверте? Надпись: «Его благородию Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину». Очень любопытно!
Обычный почтовый конверт без марки был тщательно заклеен. Соколов осторожно отодрал нижнюю часть, вынул плотную бумагу. На ней явно невыработанным,
Дорогой Владимир Ильич!
Позвольте вновь вернуться к теперешнему моему положению в партии. Оно крайне неопределенно и тяжело для меня. Вы — единственный, кому в партии известна правда обо мне. Мое сотрудничество с охранкой чисто внешнее, фиктивное. Вы сказали, дорогой Владимир Ильич, что сокрытие этой правды от других товарищей требует конспирация. Никто из членов ЦК не желает верить, что я был избран в Государственную думу обычным порядком. Да, меня два раза судили за пустяковые кражи. Это было еще в 1901 году, а на другой год — за кражу со взломом из обитаемого помещения и просто кражу. Но я никогда от партии этого не скрывал. Товарищи Розенфельд-Зиновьев, Джугашвили-Сталин и другие утыкают меня, словно котенка в лужу носом, в статью 10 Положения о выборах в Г. Д. В той статье указано, что лица, подвергавшиеся преследованию по суду за кражи, мошенничество и присвоение, не могут быть избраны в Г. Д., причем означенное ограничение не покрывается давностью. Товарищи справедливо указывают, что в прошлом у меня был серьезный дефект. Но, дорогой Владимир Ильич, мне кажется, что Вы еще раз должны им объяснить: департамент полиции сделал оплошность, и только по этой причине товарищ Константин не был отстранен от баллотировки. Что, дескать, нельзя меня подозревать в связи с Белецким, Джунковским и прочей самодержавной сволочью.
Моя энергичная и самоотверженная работа на пользу партии в Г. Д. Вам, дорогой и уважаемый Владимир Ильич, известна хорошо. Я всегда неукоснительно проводил в Г. Д. Вашу линию. Так, при Вашем, Владимир Ильич, содействии я сумел быть избранным в качестве члена в комиссии бюджетную и по рабочему вопросу.
Я более двадцати раз делал заявления о запросах. Согласно Вашему настоятельному требованию, Владимир Ильич, я три раза выступал по законопроектам об уменьшении величины контингента новобранцев в призыв 1913. Без ложной скромности заявляю: я добился невозможного — контингент призываемых новобранцев был снижен на 10 процентов. Вы сами, Владимир Ильич, это отмечали как большой стратегический успех в связи с грядущими военными событиями в Европе и политикой нашей партии на поражение России.
И вот теперь, заместо благодарности, одни грязные подозрения и упреки.
Прошу Вас, дорогой и уважаемый Владимир Ильич, оградить меня от этих оскорблений в предательстве и инсинуаций. Самое страшное, что товарищи по партии могут, не ставя Вас в известность, меня ликвидировать. Умоляю, предпримите, многоуважаемый Владимир Ильич, необходимые меры по моей безопасности.
Преданный лично Вам и делу партии
КОНСТАНТИН.
Соколов с первых строчек понял: это откровения Романа Малиновского. Подпись с толку сыщика не сбила, это была наверняка одна из партийных кличек провокатора. Сыщик широко улыбнулся и обнял жандармского офицера.
Тот с удивлением поглядывал на знаменитого Соколова, не понимая причину его радости. Но как человек умный, он понял, что шума по этому поводу быть не должно. Жандарм заверил:
— Похороню мертвяка безо всякого шума, скрытно. Зарегистрируем как неопознанный труп.
— Вас как зовут?
— Николаем Петровичем Кириченко, господин полковник!
Соколов достал из кармана визитную карточку.
— Держи, друг ты мой Николай Петрович! — Сыщик с удовольствием пожал руку жандарму: — Спасибо за службу!
Тот обратился к уряднику:
—
Эй, Бирюков, носилки где?— Да вот, за дверями…
— Кладите, тсс, не шуметь.
Труп с головой накрыли простыней и с трудом, сопя и подгибаясь, потащили по узкому вагонному коридору. Соколов мерно вышагивал сзади.
Когда носилки спускали по лесенке, труп соскользнул и вывалился лицом в снег. Его закатили обратно на носилки и унесли куда-то к светящимся огням станции.
Через минуту вернулся запыхавшийся жандарм.
— Ну тяжелый, словно свинцом залит! — перевел дыхание жандарм. — Однако хорошо, вроде никто из посторонних не видел. А то нынче народ неуважительный пошел, так и норовят кляузу устроить.
Соколов спрыгнул на снег, дабы размять ноги.
Жандарм, малость помявшись и глядя снизу вверх на Соколова, произнес:
— Аполлинарий Николаевич, если вас это не затруднит! Нарочно со стены снял открытку, автограф…
И вынул из бокового кармана открытку, аккуратно переложенную картонками.
Сыщик принял свой фотопортрет, продававшийся на всех станциях за пятачок, достал вечное перо и надписал: «Николаю Петровичу Кириченко, надежной опоре великой России, с сердечным приветом. Ап. Соколов!»
Ударил колокол. Тьму разрезал отчаянный крик паровоза. Первый толчок, лязг буферов — поезд тронулся.
Соколов вскочил на подножку.
Колкий ветер рванул в лицо. Жандармский офицер, сняв баранью шапку, махал тому, кем восхищался, но считал чем-то нереальным, какой-то выдуманной легендой.
Поезд набирал ход. Станция уходила к горизонту. Но вот и жандарм растворился в снежной мгле и стал ее малой частицей.
Соколов облегченно перекрестился:
— Слава Тебе, Матерь Божья…
После всех отвратительных событий, вызванных человеческой низостью, жадностью и нечаянной смертью хоть и плохого, но все же творения Божьего, его поразило дикое спокойное величие зимней ночи.
Соколов поднял голову и вдруг, как никогда, остро, до душевной боли почувствовал бездонность звездного неба, словно сказочным шатром накрывшего землю. Он с наслаждением втягивал в себя морозный, бодрящий воздух. И его взор пытался проникнуть в эту снежную даль, где жили невиданные им люди, любили, рожали, надеялись и умирали, чаще всего так и не успев понять ни жизни, ни того, зачем они явились на свет.
*
Оставшись один, Соколов достал подметное письмо. Сомнений не было: записка, найденная у рыжего шулера Ивана Елагина, и письмо Гарнич-Гарницкому были написаны одним и тем же женским почерком.
Сыщик азартно потер ладони:
— Вот это находки! А Малиновский — негодяй отпетый…
Через пять минут, вопреки всем смертельным волнениям уходящей ночи, гений сыска спал богатырским сном — пушкой не разбудишь!
Божественная тайна
В десять утра поезд прибыл на Николаевский вокзал в Москве. В морозном воздухе на вокзальном шпиле гордо реял трехцветный флаг могущественной Российской империи. Сыщик по привычке, привитой ему еще в детстве отцом, как на святыню, перекрестился на флаг Отчизны:
— Господи, храни мою Родину!
Соколов отправил чемодан с извозчиком домой, а сам отконвоировал любителя карточных игр в приемную дежурного жандарма. Приказал:
— Посади в арестную камеру! Сегодня заберу его…
После этого налегке отправился в гору по Каланчевке к Красным воротам, домой. Огромная широкая площадь бурлила жизнью. Бабы с детьми, мужики с узлами за спиной, пьяненький солдат с деревяшкой вместо ноги, важный чиновник, вылезавший из «бенца», нищий, конвоируемый городовым, темные личности и фармазоны, шнырявшие в толпе, роскошная дама, которую седоусый генерал подсаживал в сани, запряженные парой сытых лошадей, звон колоколов, доносившийся с высокой колокольни храма во имя Апостолов Петра и Павла, трамвай, весело бегущий по рельсам, разрезавшим площадь надвое, — это был его город, его Москва.