Трое

– Никогда у нас с тобой особой дружбы не было, а встречать тебя мне приятно...

– Ну, не знаю, приятно ли тебе... А мне - да!

– Эх, брат!
– прервал Павел его речь.
– Догнал ты меня, когда я о таких делах думал, - лучше не вспоминать!
– Махнув рукой, он замолчал и пошёл медленнее.

Они зашли в первый попавшийся на пути трактир, сели там в уголок, спросили себе пива. При свете ламп Илья увидал, что лицо Павла похудело и осунулось, глаза у него беспокойны, а губы, раньше насмешливо полуоткрытые, теперь плотно сомкнулись.

– Ты где работаешь?
– спросил он Грачёва.

– Опять в типографии, - невесело сказал Павел.

– Трудно?

– Не работа ест, - забота.

Илья чувствовал смутное удовольствие, видя весёлого и бойкого Пашку унылым и озабоченным. Ему хотелось узнать, что так изменило Павла, и он, усиленно подливая пива в стакан ему, выспрашивал:

– Стихи-то сочиняешь?

– Теперь - бросил, а раньше много сочинял. Показывал доктору - хвалит. Одни он даже в газете напечатал...

– Ого!
– воскликнул Илья.
– Какие же стихи? Ну-ка, скажи!

Горячее любопытство Ильи и несколько стаканов пива оживили Грачёва. Его глаза вспыхнули, и на жёлтых щеках загорелся румянец.

– Какие?
– переспросил он, крепко потирая лоб рукой.
– Забыл я. Ей-богу, забыл! Погоди, может, вспомню. У меня их всегда в башке - как пчёл в улье... так и жужжат! Иной раз начну сочинять, так разгорячусь даже... Кипит в душе, слёзы на глаза выступают... хочется рассказать про это гладко, а слов нет...
– Он вздохнул и, тряхнув головой, добавил: - В душе замешано густо, а выложишь на бумагу - пусто...

– Ты мне скажи какие-нибудь!
– попросил Илья. Чем больше он присматривался к Павлу, тем сильнее росло его любопытство, и понемножку к любопытству этому примешивалось хорошее, тёплое и грустное чувство.

– Я смешные сочиняю - про свою жизнь, - сказал Грачёв, смущённо улыбаясь. Оглянулся вокруг, кашлянул и вполголоса начал говорить, не глядя в лицо товарища:

Ночь... Тошно! Сквозь тусклые стёкла окна

Мне в комнату луч свой бросает луна,

И он, улыбаясь приятельски мне,

Рисует какой-то узор голубой

На каменной, мокрой, холодной стене,

На клочьях оборванных, грязных обой.

Сижу я, смотрю и молчу, всё молчу...

И спать я совсем, не хочу...

Павел остановился, глубоко вздохнул и продолжал медленнее и тише:

Судьба меня душит, она меня давит...

То сердце царапнет, то бьёт по затылку,

Сударку - и ту для меня не оставит.

Одно оставляет мне - водки бутылку...

Стоит предо мною бутылка вина...

Блестит при луне, как смеётся она...

Вином я сердечные раны лечу:

С вина в голове зародится туман,

Я думать не стану и спать захочу...

Не выпить ли лучше ещё мне стакан?

Я - выпью!.. Пусть те, кому спится, не пьют!

Мне думы уснуть не дают...

Кончив читать, Грачёв мельком взглянул на Илью и, ещё ниже опустив голову, тихо сказал:

– Вот... всё больше такие у меня...

Он застучал пальцами по краю стола и беспокойно задвигался на стуле.

Несколько секунд Илья пристально смотрел на Грачёва с недоверчивым удивлением. В его ушах звучала складная речь, но ему было трудно поверить, что её сложил этот худой парень с беспокойными глазами, одетый в старую, толстую рубаху и тяжёлые сапоги.

– Н-ну, брат, это не очень смешно!
– медленно и негромко заговорил он, присматриваясь к Павлу.
– Это хорошо... Меня за сердце взяло... право! Ну-ка, скажи ещё раз...

Павел быстро вскинул голову, взглянул на своего слушателя весёлыми глазами и, подвинувшись к нему ближе, тихонько спросил:

– Вправду - нравится?

– Чудак!.. Стану я врать?

Павел начал читать тихо, задумчиво, с остановками, глубоко вздыхая, когда у него не хватало голоса. И когда он прочитал, сомнение Ильи в том, что Павел сам сочинил стихи, возросло.

– А ну-ка другие?
– попросил он.

– Я лучше к тебе приду с тетрадкой... А то у меня всё длинные... и пора мне идти! Потом - плохо я помню... Всё концы да начала вертятся на языке... Вот, есть такие стихи - будто я иду по лесу ночью и заплутался, устал... ну, - страшно... один я... ну, вот, я ищу выхода и жалуюсь:

Изныли ноги,

Устало сердце

Всё нет пути!

Земля родная!

Хоть ты скажи мне

Куда идти?

Прилёг к земле я

К её родимой

Сырой груди

И слышал сердцем

Глубокий шёпот:

– Сюда иди!

– Слушай, Илья, пойдём со мной, а? Пойдём? Не хочется мне с тобой прощаться...

Грачёв суетился, дёргал Илью за рукав, ласково заглядывал в лицо.

– Иду!
– сказал Илья.
– Мне тоже хочется с тобой побыть... По правде скажу - и верю я тебе, и нет... Уж больно ты любопытен! Ловко у тебя стихи-то выходят...

– Не веришь, что мои?

– Коли твои - молодчина ты!
– искренно воскликнул Илья.

– Я, брат, подучусь, так буду писать - держись только!

– Чеши!

– Эх, Илья! Кабы мне ума!..

Они быстро шагали по улице и, на лету схватывая слова друг друга, торопливо перекидывались ими, всё более возбуждаясь, всё ближе становясь друг к другу. Оба ощущали радость, видя, что каждый думает так же, как и другой, эта радость ещё более поднимала их. Снег, падавший густыми хлопьями, таял на лицах у них, оседал на одежде, приставал к сапогам, и они шли в мутной кашице, бесшумно кипевшей вокруг них.

– О, дьявол!
– выругался Илья, оступившись в какую-то яму, полную грязи и снега.

– Держи левее...

– Куда мы идём?

– К Сидорихе, - знаешь?

– Знаю...
– помолчав, ответил Илья и засмеялся.
– Коротки, брат, дорожки наши!..

– Эх!
– тихо сказал Павел, - я понимаю!.. Да надо мне туда: дело у меня... Скажу я тебе... Илья! Горько мне говорить про это...

Павел шумно плюнул.

– Видишь, - девушка там есть одна... Поглядишь какая... Всю душу спалить может... Была она горничной у того доктора, что лечил меня. Ходил я к нему за книжками... когда выздоровел... Ну, придешь, сидишь... А она тут... прыгает, смеётся... Я - к ней... Она сразу сдалась, безо всяких слов... Началось у нас - такое! Небо вспыхнуло... Лечу к ней - как перо в огонь... Нацелуемся - губы вспухнут, кости ноют - эх! Чистенькая она, маленькая, как игрушечка, - обнимешь - и нет её! Будто птичкой в сердце мне влетела и поёт там песню... и поёт...