Трое
Шрифт:
– Что смотришь? Не надо мне...
– Господи Исусе!
– хрипло выговорил Терентий.
– Илюша, - ты мне как сын был... Ведь я... для тебя... для твоей судьбы на грех решился... Ты возьми деньги!.. А то не простит мне господь...
– Та-ак!
– насмешливо воскликнул Илья.
– Со счетами в руках к богу-то идёшь?.. И - просил я тебя дедушкины деньги воровать? Какого человека вы ограбили!..
– Илюша! И родить тебя не просил ты...
– смешно Протянув руку к Илье, сказал ему дядя.
– Нет, ты деньги возьми, - Христа ради! Ради души моей
Он умолял, а губы у него дрожали, а в глазах сверкал испуг. Илья смотрел на него и не мог понять - жалко дядю или нет?
– Ладно! Я возьму...
– сказал он наконец и тотчас вышел вон из комнаты. Решение взять у дяди деньги было неприятно ему; оно унижало его в своих глазах. Зачем ему сто рублей? Что можно сделать с ними? И он подумал, что, если б дядя предложил ему тысячу рублей, - он сразу перестроил бы свою беспокойную, тёмную жизнь на жизнь чистую, которая текла бы вдали от людей, в покойном одиночестве... А что, если спросить у дяди, сколько досталось на его долю денег старого тряпичника? Но эта мысль показалась ему противной...
С того дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места в доме, пошёл к Матице и увидал бабу сидящей у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул:
– Тихо! Спит!..
На постели, свернувшись клубком, спала Маша.
– Каково?
– шептала Матица, свирепо вытаращив свои большие глаза. Избивать детей начали, ироды! Чтоб земля провалилась под ними...
Илья слушал её шёпот, стоя у печки, и, рассматривая окутанную чем-то серым фигурку Маши, думал: "А что будет с этой девочкой?.."
– Знаешь ты, что он Марильку выдрал за косу, этот чёртов вор, кабацкая душа? Избил сына и её и грозит выгнать их со двора, а? Знаешь ты? Куда она пойдёт, ну?
– Я, может, достану ей место...
– задумчиво сказал Илья, вспомнив, что Олимпиада ищет горничную.
– Ты!
– укоризненно шептала Матица.
– Ты ходишь тут, как важный барин... Растёшь себе, как молодой дубок... ни тени от тебя, ни жёлудя...
– Погоди, не шипи!
– сказал Илья, найдя хороший предлог пойти сейчас к Олимпиаде.
– Сколько лет Машутке?
– спросил он.
– Пятнадцать... а сколько ж? А что с того, что пятнадцать? Да ей и двенадцати много... она хрупкая, тоненькая... она ещё совсем ребёнок! Никуда, никуда не годится дитина эта! И зачем жить ей? Спала бы вот, не просыпалась до Христа...
Через час он стоял у двери в квартиру Олимпиады, ожидая, когда ему отворят. Не отворяли долго, потом за дверью раздался тонкий, кислый голос:
– Кто там?
– Я, - ответил Лунёв, недоумевая, кто это спрашивает его. Прислуга Олимпиады - рябая, угловатая баба - говорила голосом грубым и резким и отворяла дверь не спрашивая.
–
Кого надо?– повторили за дверью.
– Олимпиада Даниловна дома?
Дверь вдруг распахнулась, в лицо Ильи хлынул свет, - юноша отступил на шаг, щуря глаза и не веря им.
Перед ним стоял с лампой в руке маленький старичок, одетый в тяжёлый, широкий, малинового цвета халат. Череп у него был почти голый, на подбородке беспокойно тряслась коротенькая, жидкая, серая бородка. Он смотрел в лицо Ильи, его острые, светлые глазки ехидно сверкали, верхняя губа, с жёсткими волосами на ней, шевелилась. И лампа тряслась в сухой, тёмной руке его.
– Кто таков? Ну, входи... ну?
– говорил он.
– Кто таков?
Илья понял, кто стоит перед ним. Он почувствовал, что кровь бросилась в лицо ему и в груди его закипело. Так вот кто делит с ним ласки этой чистой, крепкой женщины.
– Я - разносчик...
– глухо сказал он, перешагнув через порог.
Старик мигнул ему левым глазом и усмехнулся. Веки у него были красные, без ресниц, а во рту торчали жёлтые, острые косточки.
– Разносчик-молодчик? Какой разносчик, а? Какой?
– хитро посмеиваясь, спрашивал старик, приближая лампу к его лицу.
– Мелочной разносчик... торгую духами... лентами... всякой мелочью...
– говорил Илья, опустив голову и чувствуя, что она кружится и красные пятна плавают пред его глазами.
– Так, так, так... ленты-позументы?.. Да, да, да... Ленточки, душки... милые дружки? Что же тебе надо, разносчик, а?
– Мне Олимпиаду Даниловну...
– А-а-а? А зачем тебе её, а?
– Мне... деньги получить за товар...
– с усилием выговорил Илья.
Он чувствовал непонятный страх перед этим скверным стариком и ненавидел его. В тихом, тонком голосе старика, как и в его ехидных глазах, было что-то сверлившее сердце Ильи, оскорбительное, унижающее.
– Денежки? Должок? Хо-орошо-о...
Старик вдруг отвёл лампу в сторону от лица Ильи, привстал на носки, приблизил к Илье своё дряблое, жёлтое лицо и тихо, с ядовитой усмешкой спросил его:
– А записочка где? Давай записочку!
– Какую?
– со страхом отступая, спросил Илья.
– А от барина твоего? Записочку к Олимпиаде Даниловне? Ну? Давай! Я отнесу ей... Ну, - скорее!
– Старик лез на Илью. У парня высохло во рту от страха.
– У меня нет никакой записочки!
– громко и с отчаянием сказал он, чувствуя, что вот, сейчас, произойдёт что-то невероятное.
Но в эту минуту явилась высокая, стройная фигура Олимпиады. Она спокойно, не мигнув, взглянула на Илью через голову старика и ровным голосом спросила:
– Что у вас тут, Василий Гаврилович?
– Разносчик-с, - вот-с! Должок имеет за вами-с. Вы ленточки у него брали? А денежки не платили, а? Вот он и пришёл-с... и явился...
Старик вертелся перед женщиной, щупая глазами то её лицо, то лицо Ильи. Она отстранила его от себя властным движением правой руки, сунула эту руку в карман своего капота и сказала Илье строгим голосом: