Трое
Шрифт:
За чаем она говорила:
– Жаль, что ты мало учился... Торговлю надо бросить, надо попробовать что-нибудь другое. Погоди, я найду тебе местечко... нужно устроить тебя... Вот, когда я поступлю к Полуэктову, мне можно будет сделать это...
– Что - даёт пять-то тысяч?
– спросил Илья.
– Даст!
– уверенно ответила женщина.
– Ну, ежели я его когда-нибудь встречу у тебя, - оторву башку!..
– с ненавистью выговорил Илья.
– Погоди, когда он даст мне деньги, - смеялась женщина.
Купец дал ей всё, чего она желала. Вскоре Илья сидел в новой
– Мне двадцать семь лет, к тридцати у меня будет тысяч десять. Тогда я дам старику по шапке и - буду свободна... Учись у меня жить, мой серьёзный каприз...
Илья учился у неё этой неуклонной твёрдости в достижении цели своей. Но порой, при мысли, что она даёт ласки свои другому, он чувствовал обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним с особенною яркостью вспыхивала мечта о лавочке, о чистой комнате, в которой он стал бы принимать эту женщину. Он не был уверен, что любит её, но она была необходима ему. Так прошло месяца три.
Однажды, придя домой после торговли, Илья вошёл в подвал к сапожнику и с удивлением увидал, что за столом, перед бутылкой водки, сидит Перфишка, счастливо улыбаясь, а против него - Яков. Навалившись на стол грудью, Яков качал головой и нетвёрдо говорил:
– Если бог всё видит - он видит и меня... Отец меня не любит, он жулик! Верно?
– Верно, Яша! Нехорошо, а - верно!
– сказал сапожник.
– Как жить?
– встряхивая растрёпанными волосами, спрашивал Яков, тяжело ворочая языком.
Илья стоял в двери, сердце его неприятно сжалось. Он видел, как бессильно качается на тонкой шее большая голова Якова, видел жёлтое, сухое лицо Перфишки, освещённое блаженной улыбкою, и ему не верилось, что он действительно Якова видит, кроткого и тихого Якова. Он подошёл к нему.
– Это ты что же делаешь?
Яков вздрогнул, взглянул в лицо его испуганными глазами и, криво улыбаясь, воскликнул:
– Я думал - отец...
– Что ты делаешь, а?
– переспросил Илья.
– Ты, Илья Яковлич, оставь его, - заговорил Перфишка, встав со стула и покачиваясь на ногах.
– Он в своём праве... Ещё - слава тебе господи, что пьёт...
– Илья!
– истерически громко крикнул Яков.
– Отец меня... избил!
– Совершенно правильно, - я тому делу свидетель!
– заявил Перфишка, ударив себя в грудь.
– Я всё видел, - хоть под присягой скажу!
Лицо у Якова действительно распухло, и верхняя губа вздулась. Он стоял пред товарищем и жалко улыбался, говоря ему:
– Разве можно меня бить?
Илья чувствовал, что не может ни утешать товарища, ни осуждать его.
– За что он тебя?
Яков шевельнул губами, желая что-то сказать, но, схватив голову руками, завыл, качаясь всем телом. Перфишка, наливая себе водки, сказал:
– Пускай поплачет, - хорошо, когда человек плакать умеет... Машутка тоже... Заливается во всю мочь... Кричит - зенки выцарапаю! Я её к Матице отправил...
– Что у него с
отцом?– спросил Илья.
– Вышло очень дико... Дядя твой начал музыку... Вдруг: "Отпусти, говорит, меня в Киев, к угодникам!.." Петруха очень доволен, - надо говорить всю правду - рад он, что Терентий уходит... Не во всяком деле товарищ приятен! Дескать, - иди, да и за меня словечко угодникам замолви... А Яков - "отпусти и меня..."
Перфишка вытаращил глаза, скорчил свирепую рожу и глухим голосом протянул:
– "Что-о?.." - "И меня - к угодникам!.." - "Как так?" - "Хочу, говорит, помолиться за тебя..." Петруха как рявкнет: "Я те помолюсь!" А Яков своё: "Пусти!" Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду! Да ещё, да...
– Я не могу с ним жить!
– закричал Яков.
– Удавлюсь! За что он меня прибил? Я от сердца сказал...
Илье стало тяжко от его криков, он ушёл из подвала, бессильно пожав плечами. Весть о том, что дядя уходит на богомолье, была ему приятна: уйдёт дядя, и он уйдёт из этого дома, снимет себе маленькую комнатку - и заживёт один...
Когда он вошёл к себе, вслед за ним явился Терентий. Лицо у него было радостное, глаза оживились; он, встряхивая горбом, подошёл к Илье и сказал:
– Ну - ухожу я! Господи! Как из темницы на свет божий лезу...
– А ты знаешь - Яков-то пьян напился...
– сухо сказал Илья.
– А-а-а! Нехорошо-о!
– Отец-то его при тебе ведь ударил?
– При мне... А что?
– Что ж, ты не можешь понять, что он с этого и напился?
– сурово спросил Илья.
– Разве с этого? Скажи, пожалуй, а?
Илья ясно видел, что дядю нимало не занимает судьба Якова, и это увеличивало его неприязнь к горбуну. Он никогда не видал Терентия таким радостным, и эта радость, явившаяся пред ним тотчас же вслед за слезами Якова, возбуждала в нём мутное чувство. Он сел под окном, сказав дяде:
– Иди в трактир-то...
– Там - хозяин... Мне поговорить с тобой надо...
– О чём?
Горбун подошёл к нему и таинственно заговорил:
– Я скоро соберусь. Ты останешься тут один и... стало быть... значит...
– Да говори сразу, - сказал Илья.
– Сразу?
– часто мигая глазами, воскликнул Терентий вполголоса.
– Тут тоже не легко... накопил я денег... немного...
Илья взглянул на него и нехорошо засмеялся.
– Ты что?
– вздрогнув, спросил его дядя.
– Ну, накопил ты денег...
И он особенно отчетливо выговорил слово "накопил".
– Да, так вот...
– не глядя на него, заговорил Терентий.
– Ну, значит... два ста решился я в монастырь дать. Сто - тебе...
– Сто?
– быстро спросил Илья. И тут он открыл, что уже давно в глубине его души жила надежда получить с дяди не сто рублей, а много больше. Ему стало обидно и на себя за свою надежду - нехорошую надежду, он знал это, и на дядю за то, что он так мало даёт ему. Он встал со стула, выпрямился и твёрдо, со злобой сказал дяде:
– Не возьму я твоих краденых денег...
Горбун попятился от него, сел на кровать, - жалкий, бледный. Съёжившись и открыв рот, он смотрел на Илью с тупым страхом в глазах.