Тростник под ветром
Шрифт:
Жертвы, которых требовало от своих подданных государство, уже перешли границы возможного, и когда пределы людского горя были исчерпаны, когда военные руководители и сановные господа досыта нажрались человечьего мяса и напились человеческой крови, только тогда они наконец решились заявить о капитуляции. Раньше у них не хватало на это мужества. Ведь им требовалось во что бы то ни стало сохранить не «безупречное государство» и «извечную, нерушимую династию», созданную не для блага народа, не для процветания нации, а далекое от народа абстрактное государство и легендарную, ничем не связанную с народом династию. Эти красивые легенды сбили с толку парод и в конце концов отняли у него все — мирный повседневный труд, имущество, самую жизнь.
Столь запоздалое решение о прекращении военных действий совершенно очевидно объяснялось тупой косностью и медлительностью правительства и ответственных лиц в государстве. Уповая на «защиту неба и помощь богов», возлагая надежды на отряды
Таковы были плоды, пожатые правителями Японии, Таковы были результаты, которых им удалось достичь после того, как они придавили народ тяжким бременем непосильных налогов, отняли у него свободу, лишили всех прав, опутали бесчисленными повинностями; после того, как высосали из народа всю кровь и все соки. Родители и дети, мужья и жены, разлученные войной, ничего не знали о судьбе своих близких, братья и сестры, потеряв друг друга в огне пожаров, не знали, кто из них жив, а кто умер; люди лишились одежды и пищи, лишились крова, лишились работы щ скитаясь по дорогам среди развалин, доходили до того, что занимались ночным разбоем и грабежами. Таковы были конечные итоги войны. Император в своем манифесте, возвещавшем окончание войны, провозглашал, что «противник, применив новую разрушительную бомбу, убивает невинных и причиняет поистине неописуемые бедствия», пытаясь перенести всю вину за разгром на противника. Текст его манифеста изобиловал противоречивыми и пустыми, излишне красивыми фразами. Прикрываясь этими красивыми фразами, подлинные виновники войны пытались уйти от ответственности за совершенные преступления.
В полдень пятнадцатого августа, когда по радио передавали императорский манифест о прекращении войны, профессор Кодама, в одной рубашке, без пиджака, сидел, скрестив ноги, на веранде. Обугленные деревья уныло протягивали в небо черные ветви, ветер все еще доносил запах гари. Голос императора, лившийся из приемника, звучал меланхолически-скорбно. Когда передача окончилась, наступила какая-то особая тишина, как бывает, когда стрелявшее над самым ухом орудие внезапно замолкает.
Профессор Кодама с улыбкой оглянулся па жену,— как видно, он хотел что-то сказать, но госпожа Сакико молча сидела перед шкафчиком, на котором стоял приемник, и беззвучно плакала, закрыв глаза рукой. Опа была достаточно наивна, чтобы прослезиться при звуках «яшмового голоса». Однако, при всей своей наивности, даже она никак не могла уразуметь, как же могло случиться, что война отняла у нее обоих сыновей и все таки все эти жертвы оказались напрасными. Если «забота о спокойствии наших подданных и стремление мирно процветать совместно со всеми государствами мира действительно являлись, как гласил манифест, «нерушимой традицией наших блаженной памяти предков, всей правящей династии и предметом наших неустанных забот», то разве нельзя было вообще не начинать эту войну? Дальнейших слов манифеста госпожа Сакико, попросту говоря, толком не поняла, так же, как не поняло их подавляющее большинство населения Японии.
Больше всех радовалась окончанию войны Юмико. Лежа в постели, она плакала от счастья.
— Как хорошо, Иоко! Война кончилась! Подумать только, с сегодняшнего дня нет больше войны! Как же это будет, без войны?! Ах, как хорошо!
На протяжении долгих девяти лет, с тех самых пор, как Юмико начала ходить в школу, непрерывно продолжалась война. Юмико даже не могла себе представить жизнь без войны. Лежа в постели, она размышляла о переменах, которые наступят теперь в окружающей жизни. Вероятно, Кунио Асидзава тоже вернется. Он тоже измучен войной и, наверное, жаждет мира. Со дня на день, ожидая его возвращения, девушка так волновалась, что у нее даже подскочила температура. Болезнь Юмико в последнее время резко ухудшилась — бедствия войны, голодный паек и летняя жара тяжело отразились на ее состоянии. Отец был бессилен помочь больной дочери — пи один из известных ему способов лечения нельзя было применить в йх бедственном положении.
На следующий день, шестнадцатого августа, небольшой самолет, взлетевший с американского авианосца, с утра и до вечера с видом победителя летал в' небе над Токио. Он летал так низко, что отчетливо виднелись звездочки опознавательных знаков. Японские вооруженные силы не оказывали никакого сопротивления, все зенитные орудия молчали. Стоявшие на пожарищах люди, которым больше не нужно было прятаться в щели, задрав головы под палящими солнечными лучами, в каком-то отупении провожали самолет взглядом. Факт поражения все глубже проникал в сознание.
Первым было оккупировано небо Японии, небо над Токио. С этого дня его бездонная синева больше не принадлежала Японии. Казалось, Япония стала чем-то плоским, что поддавалось отныне лишь одному из трех измерений. Но странное дело-—враждебного чувства не возникало. К всеобщему удивлению, поражение оказалось не так трагично, как думали. Сильнее, чем скорбь по поводу поражения, было чувство облегчения, принесенное долгожданным,
наконец наступившим миром.Иоко не спала ночами, тревожась о муже, так и не успевшем выехать из Маньчжурии. Девятого августа Советский Союз внезапно объявил воину Японии. Одновременно Советская Армия,' как река в половодье, хлынула в Маньчжурию. Японские войска покатились к югу. О дальнейших событиях поступали крайне сбивчивые, путаные сведения, никто ничего не знал толком. Что происходит в Синцзине, какая судьба постигла корреспондентов японских газет — никто пе мог ответить на эти вопросы.
Япония гудела от самых разноречивых слухов... Говорили, что все японские солдаты, взятые в плен, будут убиты. В отместку за зверства, совершенные японской армией, американцы и китайцы будут обращаться с пленными так же жестоко... Америка, Англия, Советский Союз и Китай разделят территорию Японии между собой... Женщины все поголовно будут обесчещены солдатами оккупационных войск; им придется рожать младенцев с рыжими волосами. А кто не хочет, те пусть спешат забеременеть сейчас же, пока не поздно... Наступит смешение нации. Извечная императорская династия погибнет, Япония превратится в колонию. Вклады в банки будут аннулированы, имущество конфисковано, все станут нищими. Императора принудят отречься от престола... Передавали, что авиационная часть в Кисарацу подняла бунт в знак протеста против капитуляции. В авиационной части Ацуги тоже, по слухам, вспыхнуло возмущение. Войска, находившиеся в Северном Китае, якобы заявили, что не сложат оружия. Они, мол, намерены собрать на севере все части японской армии, воевавшие в Китае, и основать там повое японское государство. Иными словами, Япония переместится в Китай...
Прислушиваясь к этим слухам и толкам, Иоко все больше тревожилась за судьбу Уруки. Его ребенку, которого она носила под сердцем, пошел уже пятый месяц. Скоро Уруки станет отцом. Чтобы узнать, где находится сейчас отец ее будущего ребенка, Иоко много раз ходила в агентство, но в последнее время туда вообще перестали поступать какие-либо сведения.
Шестнадцатого августа кабинет Судзуки целиком подал в отставку. На следующий день был сформирован кабинет принца Хигасикуни. Его высочество выступил по радио с заявлением, в котором говорил, что его кабинет возьмет курс на решительную ликвидацию коррупции и разложения правительственного аппарата, а также будет поощрять свободу слова и печати. Но в этой поверженной, разоренной стране само существование правительства казалось чем-то совершенно невероятным и даже нелепым. Палимые летним зноем, похожие на отощавших кузнечиков, люди рыли землянки в уцелевших от огня фундаментах зданий и среди беспорядочного нагромождения ржавого железа. В этих норах ютились семьи. Кому нужна была теперь свобода слова? Какое дело было всем этим людям до упадка нравов в правительственном аппарате? И что за польза была перестраивать кабинет и громогласно объявлять по радио о новом политическом курсе, когда жизнь народа была низведена до уровня существования животных? Вполне естественно, что заявление нового премьера не вызвало ни малейшего отклика в сердце народа.
За окраиной городка тянутся поля, покрытые дозревающими колосьями риса, ивы густой зеленью окружили крестьянские хижины. Вдали, там, где кончается тропинка, бегущая вдоль канала, свинцовым блеском сверкает озеро Сува. Госпожа Сигэко шла по дорожке, одетая в легкое кимоно из хлопчатобумажной ткани, в низких гэта, обутых на босу ногу. Забытое ощущение простой, привычной тишины радовало душу. Кончилась наконец война, и можно было опять носить легкое кимоно,— этот костюм, казалось, символизировал все счастье мира. Ветерок, ласкавший шею и грудь, словно омывал тело. Что бы ни принесла капитуляция, какая бы судьба ни постигла империю, сейчас, во всяком случае, мир был драгоценнее и желаннее всего.
На плоском берегу озера расположилось множество рыболовов в широкополых шляпах. Госпожа Сигэко неторопливо шла по дорожке вдоль канала. Утреннее солнышко припекало все жарче. Мутноватая вода в озере казалась совсем неподвижной. Этот пейзаж выглядел точно так же и неделю и месяц назад, но и в фигурах рыболовов, сидевших с удочками в руках, и в фигурах крестьян, косивших траву поодаль, чувствовалось что-то радостное. Люди как будто вздохнули свободнее. Не оттого ли, что гнет, которым придавило их государство, внезапно исчез? Даже озеро, казалось, повеселело и стало красивее, чем раньше. «Государство может погибнуть, но страна, ее горы и реки остаются навеки»,— гласит древнее китайское изречение. Больше того, горы и реки, напротив, как будто даже похорошели после того, как государство оказалось разгромленным. Страшные бедствия войны истерзали не только людей, но и землю.
На мостках, устроенных позади крестьянского дома, сидел Юхэй, забросив удочку в воду, в полосатом кимоно, в соломенной шляпе, с полотенцем, обмотанным вокруг шеи. Заметив на противоположном берегу капала госпожу Сигэко, он достал из рукава кимоно сигарету и закурил. Он пришел сюда на рассвете и успел проголодаться. Госпожа Сигэко перебралась через утлый дощатый мостик и, неслышно ступая, опустилась на землю рядом с мужем.
— Как улов?
Четыре штуки...
— Вчера ты тоже, кажется, поймал четыре?..