Тростник под ветром

В такие времена, когда общество и все окружающие еще не оправились от потрясений, вызванных военным разгромом и капитуляцией, возможностей для наживы было сколько угодно. Все покоилось на шаткой основе, было непрочно, подвержено всяческим колебаниям. Хиросэ нравилось ловко пользоваться этими обстоятельствами. Казалось, вся жизнь зажата у него в кулаке и мир отступает перед ним, побежденный. Однако пружиной, приводившей в действие весь механизм предприятий Хйросэ, всегда был Кусуми.

Когда на черном рынке поднимались цены на стекло, он вкладывал деньги в стекольный завод, получал колоссальные прибыли от продажи готовой продукции, потом скупал черепицу в префектуре Акита и выжимал последние гроши у бесчисленных погорельцев, строивших бараки на выжженных пустырях.

Кусуми оставался все таким же тощим — не человек, а кожа да кости; выражение лица у него было всегда озабоченное. Однако, несмотря на невзрачную внешность, в нем жил дух своеобразной отваги, помогавшей ему при всех обстоятельствах сохранять хладнокровие,— что бы ни случилось, Кусуми и бровью не поводил.

С виду его можно было принять за обыкновенного рядового служащего. Загадочная это была личность, и никто не мог бы сказать, какие новые проекты гнездятся в его голове.

Каждый вечер, потягивая сакэ, Хиросэ выслушивал новые планы Кусуми. Эти планы распространялись буквально на все области промышленности или торговли.

— Хозяин, надо бы нам приобрести немного бензина. Тогда мы сумеем получить большую партию соленой кеты... Потом насчет соли. Сейчас на черном рынке соль можно продать с большой прибылью. Кроме того, можно начать соляное производство под вывеской коллективного предприятия. Для этого потребуется кое-какое оборудование, я уже распорядился навести справки насчет этого... Кроме того, я внес деньги на фабрику циновок в Бидээн. Это дело верное. Циновки у нас оторвут с руками. Ведь дома-то строят, а Циновок нигде не достать... И потом вот еще о чем я хотел с вами поговорить... Пожалуй, нам следовало бы приобрести несколько грузовых автомашин, чтобы не зависеть от транспортных контор. Очень уж дорого обходятся перевозки. А по железной дороге доставка грузов всегда запаздывает, товары не успевают прибыть к нужному времени. Грузовики — самое надежное дело. Хорошо бы, конечно, иметь небольшое транспортное суденышко, но это, пожалуй, чересчур уж громоздко — дорого станет.

Дела, которые затевал Кусуми, все до одного заканчивались успешно. И всякий раз при этом в кошелек Хиросэ сыпались новые десятки и сотни тысяч иен. Казалось, будто война, причинившая такие безмерные страдания всему народу, одному лишь Хиросэ не принесла никакого ущерба, словно он один сумел избежать бедствий, связанных с поражением и капитуляцией. Представитель так называемой «послевоенной буржуазии», он, казалось, без особых усилий плыл наперекор течению жестокой эпохи. Если считать, что именно он, Хиросэ, оказался умнее других, а те, кого погубила и разорила война, остались в дураках, тогда всякие понятия о морали, о чистой совести, о духовной культуре превратились бы в пустые слова. И действительно, в то время у многих нередко возникало такое сомнение. Все честные люди неизбежно оказывались в проигрыше. «Победителя не судят» — в этой краткой формуле заключалась мораль, распространенная в эти смутные времена.

Являясь объектом всеобщей ненависти, новоявленная буржуазия встречала лишь слабые попытки осуждения со стороны общественности и постепенно захватывала фактическую власть в обществе.

Прошло четыре месяца после окончания войны, прошло пять, а Иоко так ничего и не знала о судьбе Уруки. После приказа штаба союзного командования об отделении органов прессы от правительства, агентство «Домэй Цусин», в котором служил Уруки, утратило свое монопольное положение и вскоре, в конце октября 1945 года, было расформировано. Вместо него были созданы два новых телеграфных агентства. Таким образом, никто уже не беспокоился о судьбе Уруки, и надежды получить известия о нем по служебной линии тоже были утрачены. Возможно, Уруки уже не было в живых. Но даже если он и остался жив и очутился в Сибири, никто не мог бы сказать, вернется оп или нет.

В Сибири наступила пора самых жестоких морозов. Уруки был выносливый человек, умевший легко приспосабливаться к любым обстоятельствам. Тем мучительнее было его жене думать о муже, который, наверное, как всегда, покорно смирился со своей судьбой. Возможно, она уже снова стала вдовой. Бывали дни, когда Иоко раскаивалась, что вышла замуж вторично. Пожалуй, она поступила бы правильнее, если бы в эту эпоху потрясений и бурь так и оставалась бы одинокой. С ее стороны было ошибкой, однажды уже пережив трагедию вдовства, снова пытаться обзавестись семьей,— теперь Иоко раскаивалась в этом своем стремлении.

В эту зиму в праздник Нового года нигде не видно было ни флажков с изображением красного солнца, ни украшений из сосен. Неизменно соблюдать древние обычаи Японии' казалось теперь бессмысленным и даже нелепым. С национальным японским флагом, с новогодними украшениями из сосны неизбежно ассоциировалось чувство горького раскаяния. И традиционные украшения, праздничные рисовые пирожки напоминали не столько о прелести наступающей новой весны, сколько будили чувство какой-то горечи, казались ненужными, лишними. Никто не радовался наступлению Нового года. Дело было не только в том, что Япония проиграла войну,— рухнула какая-то внутренняя опора в сердцах японцев. Государственный строй Японии, ее история и традиции, мораль, обычаи, нравы, законы — все пошло прахом. Когда утрачено доверие ко всему, из чего складывалась когда-то жизнь, даже традиционные новогодние украшения стали бессмысленными. И все-таки, несмотря ни на что, госпожа Сакико поставила в нише новогодний букет—ветку зацветающей сливы и ветку сосны. Для этой несчастной старой женщины не имело значения, какая судьба ожидает Японию. Она жила только связью с прошлым и воспоминаниями об этом прошлом. Иными словами, только люди, уже стоявшие одной ногой в могиле, еще способны были поддерживать какую-то видимость старых обрядов.

В середине января Иоко родила своего первенца. Эго был мальчик.

Когда миновали муки родов и первые хлопотливые часы после рождения ребенка, Иоко глубокой ночью проснулась от сна, которым она забылась, измученная страшной усталостью, и погрузилась в мысли, лежа так тихо, что не слышно было даже ее дыхания.

Она думала о себе удивительно равнодушно, как посторонняя. Ее собственный облик, которого она до сих пор как будто не замечала, предстал теперь перед ее мысленным взором отчетливо, словно она смотрела на себя в зеркало и могла хладнокровно, как посторонняя, наблюдать за собой со стороны. Много было в прошлом такого, о чем она сожалела, во многом она раскаивалась. Были воспоминания постыдные, которыми она ни за что ни с кем не поделилась бы, воспоминания о низменных, безобразных поступках... Иоко почудилось, будто она уже долго, бесконечно долго живет на свете. И на всю эту долгую жизнь наложила отпечаток война. Ничего не получилось так, как мечталось, ничего она в жизни не поняла, умела только бросаться вперед очертя голову, безрассудно, словно слепая. Если несколько сгустить краски, то все ее прошлое вспоминалось сейчас сквозь призму раскаяния... Жизнь напоминала опасную крутизну, по которой она взбиралась неверным шагом...

Но сейчас рядом с нею лежал спящий младенец. Плотно закрытые глазки, глубокомысленно собранные морщинки на лбу, маленький круглый носик, розовая кожица, впервые ощущающая прохладный воздух. Дитя, рожденное войной. Война свела вместе его мать и отца, война породила его в ночь, наполненную ревом сирен, взрастила среди вспышек зажигательных бомб. Буря войны, несущая страдания и ужас, причинила нестерпимые муки не только тем, кому суждено было жить в то страшное время,— она наложила печать страдания и на ребенка, родившегося уже после того, как отгремели грозовые раскаты. Этому ребенку суждено вырасти, не зная отца. Он подрастет, лелеемый скорбной любовью несчастной матери, и несомненно обречен разделить с нею ее несчастье. Еще до рождения определилась участь этого ребенка. Не он ее выбрал, эту горькую судьбу сироты, не он за нее в ответе... Так неужели же и с этим нужно смириться?

Как бы то ни было, вот он лежит здесь, рядом с нею, ее ребенок, он живет и дышит. И мать, смущенная сердцем, невольно робеет перед этим неоспоримым фактом. Все ее прошлое, изломанное войной, окрашено горечью раскаяния, оно кажется Иоко пустым и бесплодным. Но вот он лежит здесь, ее ребенок, и этот факт исполнен для Иоко глубокого смысла. Это уже не простой призрак, это реальность, которую никто не властен изменить. Она уже не может оторваться от этой реальности. Отныне, пока он жив, этот ребенок, она является матерью и никогда не сможет снять с себя ответственность за него. Наступает новая жизнь.

Иоко показалось, будто разнообразные события прошлого отступают куда-то далеко-далеко и постепенно исчезают, тают вдали. Все, все в прошлом было бесплодно и пусто. Не говоря уже о Дзюдзиро Хиросэ, оба человека, которых она любила — и Тайскэ Аеидзава и даже Уруки,— тоже постепенно отойдут вдаль и растворятся в безвозвратно минувшем прошлом. И любовь, и страсть — теперь, когда они миновали,— представились ей такими напрасными и пустыми... Единственная радость, которая ей осталась,— это ребенок. Иоко подумала о том, что теперь она уже не одна,— теперь их двое. И только теперь, когда каждой клеткой своего тела она ощущала неразрывную связь с рожденным ею ребенком, ей казалось, что она впервые по-настоящему постигла суровый смысл, заключенный в коротком слове «жизнь».