Тростник под ветром

...К окошечку в застекленной перегородке один за другим подходят больные. Приходят родственники больных за лекарством: юноши в фуражках военного образца, женщины в шароварах, одинокие старики, Хмурые, неприветливые девушки. Иоко стоит в этой компакте, похожей на коробку со стеклянными стенками, берет из обступивших ее с трех сторон бутылей и ящичков требуемые лекарства, приготовляет микстуры и порошки и подает в окошечко,— кропотливая, требующая напряженного внимания работа. 0,2 грамма... 0,3 грамма...— все внимание Иоко сосредоточено на этом микроскопически малом весе, от которого зависит жизнь пациентов... В газетах о такой работе пишут как о «скромном, незаметном труде Ио охране здоровья населения в тылу». И хотя взвешивать ей приходилось меньше, чем один грамм, она уставала так сильно, как будто работала где-нибудь на чугунолитейном заводе. Усталость объяснялась не только работой,—это была душевная усталость, возникавшая из-за невозможности вкладывать в этот труд всю свою душу. Иоко не чувствовала твердой опоры в жизни, кругом не осталось ничего прочного, стабильного, почва как будто уходила у нее из-под ног — и это тоже порождало усталость.

Через маленькое окошечко была видна вся истощенная, измученная Япония. За лечение, за лекарства с каждым днем платили все меньше, рядом с фамилиями больных в списках все чаще появлялась отметка: «Доходов не имеет». Огромные налоги и насильственная мобилизация на трудовую повинность окончательно, разрушили жизнь миллионов семей.

Работа профессора. Кодама постепенно, все больше, приобретала характер благотворительности. Сколько еще времени может так продолжаться? Иногда, когда поток больных прерывался, Иоко открывала расходную книгу и склонялась над ней в мучительном раздумье, растерянно потирая лоб рукой. Плачевное положение Японской империи прямо и непосредственно отражалось на их собственном бюджете. Случалось, опа жаловалась отцу: - . ,

— Папа, взгляни — видишь, что получается по записям?. Как же быть дальше?

Отец качал головой и, как будто оправдываясь, отвечал: .

— Ну что ж поделать... Попробуем подождать еще немножко...

Когда долгий утомительный день заканчивался, Иоко через небольшой садик проходила домой. На кухне мать готовила ужин. Глаза у нее всегда были заплаканы. Нет больше Митихико — ему снесло пропеллером голову... И Тайскэ-сан тоже умер... И Томохико тоже, наверное, скоро убьют на фронте... Нервная, болезненная госпожа Сакико терзалась страхом за старшего сына.

— Мама, нельзя же бесконечно повторять одно и то же! Так с ума можно сойти, честное слово! — Иоко резко бранила мать. Но она и сама еще не оправилась от горя, причиненного ей смертью Тайскэ.

В швейной мастерской женского колледжа Юмико день за днем обметывала петли на солдатских кителях. Эта однообразная работа продолжалась уже несколько месяцев. Управляться со швейной машиной, работавшей на электрическом приводе, было несложно., Иголка как бы сама обметывала края петли. На обработку одной петли уходило меньше трех секунд. Множество приводных; ремней, свисающих с потолка, текут, чуть дрожа, как струи быстрой реки. В помещении всегда как будто дует ветерок — это дрожит, сотрясаясь, воздух.

Дружно стучат десятки машин, и в мастерской стоит шум, похожий на стук грозового ливня б дощатую крышу.

Ученицы колледжа пятью длинными рядами с утра и до вечера сидят за машинами. Лица у всех хмурые, сосредоточенные, точно здесь собрались не юные девушки, а старухи.

На стене висит зигзагообразный график — таблица успехов. Рядом красуется лозунг, написанный красной краской: «Хоть одним самолетом больше, хоть одним кораблем больше!» Значит, нужно сделать хоть на один китель больше! Теплые зимние кители—для солдат, воюющих в Китае и в Маньчжурии; легкие, защищающие от жары — для солдат южного фронта... И главное — выше производительность! Учителя, прохаживаясь между рядами машин, подсчитывают выработку каждого дня и составляют график успехов. На стене висит письмо в рамке: благодарность военного министра.

Двести пятьдесят кителей в день, двести пятьдесят два, двести пятьдесят семь...— девушки старались опередить друг друга. Та, которая сумела обогнать подругу, уже одним этим как будто доказывала свою верноподданность. Желание показать себя истинной патриоткой сочеталось с тщеславием. В сущности, это были наивные, покорные и самоотверженные девушки. Даже после звонка, возвещавшего окончание работы, можно было успеть обметать петли еще на одном или на двух кителях. И когда девушки .после напоминания учителя наконец останавливали машину, то в неожиданно наступившей тишине, уронив голову на стол, они молча боролись с усталостью, от которой темнело в глазах.

Едва вернувшись домой и наспех поужинав, Юмико, не отдыхая, тотчас же садилась за рояль. Ей не терпелось, словно опа спешила наверстать даром потраченное днем время. Только вечером, за роялем, начиналась ее настоящая, ей одной принадлежащая жизнь. С тех пор как она отказалась от мысли поступить в музыкальную школу, она еще больше пристрастилась к музыке. Через музыку к ней как будто с новой силой приливала жизнь, пожираемая тяжелым трудом в колледже. Несомненно, ее тяга к музыке означала не что иное, как жажду мира. Мир! Юмико не сознавала, что жаждет мира. Она только инстинктивно стремилась к музыке, погружалась душой в прекрасные, гармоничные звуки.

В музыке не было войны, не существовало людского зла. Даже в тех пьесах, в которых воспевалась война, звучали красота и гармония, более могучие, чем силы разрушения и смерти. Музыка дарила отраду сердцу, рассказывала о радости жизни. Через рояль душа Юмико приобщалась к миру. Смерть зятя, горе старшей сестры, гибель брата, отчаяние матери... Среди всех несчастий, обрушившихся на семью, каждый вечер звучал рояль, и прекрасные мелодии, рождаясь под пальчиками Юмико, скрашивали ночное одиночество больных в стационаре, на втором этаже лечебницы. Чем больше горя было кругом, тем усерднее играла Юмико, ища в мире музыки спасения от мрачной действительности.

От Кунио Асидзава пришло письмо спустя месяц после пребывания в учебно-тренировочной школе Татэяма. К письму была приложена маленькая фотокарточка, на которой Кунио был снят в кителе с погонами лейтенанта морской авиации.

Кунио закончил тренировочное обучение на боевом самолете; в ближайшие дни ему предстояло выехать на Н-скую авиационную базу на острове Кюсю. Куда он получит дальнейшее назначение, он еще не знал. Авиационные части подолгу не задерживаются на одном месте. Они могут за несколько часов переместиться с Филиппин на Борнео. На фронте они скитальцы, у них нет ни определенного пристанища, ни точного адреса. Юмико предстояло ждать Кунио, ничего не зная о его жизни — где он находится, под какими небесами воюет...

В заключительных фразах письма Кунио внезапно зазвучали новые настроения:

«...Бои на южном фронте разгораются все сильнее, нас ждут Соломоновы острова. Навряд ли мне удастся сохранить жизнь. Приблизился час, когда придется сражаться действительно не на жизнь, а на смерть. Юмико-сан, прошу тебя, забудь обещание, которым мы обменялись перед моим отъездом. Нельзя обрекать любимую на страдания, нельзя тащить ее за собой в ад. Прошу тебя, не жди меня больше, потому что мне не суждено возвратиться. Мучительно больно сознавать это, но на мне лежит высокий долг, который не позволяет отдавать все помыслы только любви. И так как я лишен возможности выполнить свое обещание, то прошу тебя, забудь и ты нашу клятву, считай себя свободной и ищи себе счастья в жизни. Такова участь всех, кто живет в наше время — время войны. Моя жизнь принадлежит Японской империи. Отец, наверное, посчитает меня глупцом, но я хочу жить и умереть так, как жили и умирали тысячи японских мужчин, неразрывно связанных с традициями нашей страны...

Возможно, я иногда буду писать тебе просто как друг. Но прошу тебя: отныне считать мои письма всего-навсего весточками от друга...»

Очевидно, под влиянием армейского воспитания образ мыслей Купно постепенно приобретал все более отчетливо-милитаристскую окраску. Ущербный героизм, культ империи казался ему высшей справедливостью.

Юмико, руководствуясь необъяснимой логикой чувства, свойственной женщинам, испытала даже своеобразную радость, читая это письмо. И хотя Кунио писал, чтобы она забыла свое обещание, эта просьба не огорчила её, напротив — его слова как будто открыли ей новый смысл жизни.