Трудное бабье счастье
Шрифт:
Думала-гадала ночь и полдня.
«В самом деле, не ошибиться бы… Не стану ли потом локти кусать?»
Окончательное и бесповоротное решение родилось тогда, когда подумала: «А что мне стоит вернуться обратно, если почую, что без этой каторги не могу? Возьмут. С руками оторвут!» Только в голове Надежды Николаевны не укладывалось, что её может что-то позвать, потянуть, поманить опять под низкие, пыльные своды.
«И как я это вообще могла вытерпеть?! Столько-то лет! Как один сплошной серый день… Как я раньше-то, старая дурёха, не ушла?..»
На следующую ночь после оформления окончательного расчёта приснился ей сон. Будто в квартиру является покойный муж. Надежда Николаевна замечает, как он сначала молча, задумчиво ходит, заглядывая то в один угол, то в другой, стараясь при этом не смотреть
– Ну прощай, Надёна… Не поминай, как говорится… Теперь-то уж наверняка мы друг дружке не понадобимся.
– Да уж, наверное, не понадобимся, – охотно согласилась Надежда Николаевна, по-прежнему укрытая до подбородка одеялом. – Ты уж отжил, Паша, своё, не обижайся… А я, чую, ещё и жить-то по-настоящему не начинала.
Павел не стал спорить, просто забрал чемодан, отворил дверь и ушёл. А та так и осталась незакрытой. Пришлось Надежде Николаевне специально вставать и запирать.
Сон был настолько зримым, муж Надежде Николаевне представился настолько явственным, что, проснувшись, она незамедлительно решила проверить, всё ли, что принадлежало Павлу и что он, если верить сну, счёл нужным забрать с собой, осталось или уплыло вместе с ним. Когда же своими глазами убедилась, что все его вещи на месте, даже несколько тому подивилась. Когда же спустя какое-то время поделилась впечатлениями с одной из пожилых знакомых по дому, та посоветовала Надежде Николаевне, во-первых, поставить за упокой души Павла свечку, а во-вторых, заказать заупокойную службу. «Не то привадится, так и будет у тебя над душой шастать! До белой горячки доведёт. Скоко уж таких случаев бывало».
За всю свою уже прожитую жизнь Надежда Николаевна в церкви бывала раз-два и обчёлся: похороны отца и матери да её собственное с Павлом венчание. Другого повода, чтобы сходить помолиться, у неё до сих пор никогда не было. К тому же, если б даже такое желание и возникло, осуществить его непосредственно в Кошкино было бы невозможно за отсутствием действующей церкви. Иное дело сейчас, когда – спасибо новой власти, хоть что-то полезное для людей сделали – вновь открылся Успенский собор.
На следующий после явления мужа день, ближе к вечеру, Надежда Николаевна направилась к храму. До вечерней службы ещё оставалось достаточно много времени, поэтому, наверное, внутри было немноголюдно, но это даже было на руку Надежде Николаевне: никто и ничто не мешали ей оглядеться по сторонам, подойти поближе к иконам, внимательно всмотреться в них. Вглядываясь, она одновременно пытала свою память, напрягалась выудить из неё хоть какие-то крохи знания о тех, кто смотрел на неё с икон. Оказалось, что ей почти ничего не известно! Из всех, кого увидела, опознала только одного Христа да Богоматерь с младенцем. Неловко, заранее подсмотрев, как это делают другие, стоя напротив лика, она перекрестилась.
Свечку, как и намеревалась, поставила, службу заказала. Уже собралась было уходить, когда заметила в одном из боковых приделов кучку прихожан, стоящих в чинной очереди перед облачённым в яркие одежды, ещё относительно молодым, с плохо отрастающей рыжеватой бородкой священником. Подошла, тихо поинтересовалась, зачем стоят.
– Исповедаться, – ответил ей кто-то шёпотом.
Надежде Николаевне никогда не приходило на ум каяться в грехах. «А, была не была!..» Заняв место в очереди, она стала соображать, что же за свою жизнь такого совершила, чтобы просить прощенья у Всевышнего. Но, как ни старалась, ничего особенного так на ум и не приходило. Ну если только, может, часики…
Случилось это много лет назад, где-то после рождения дочери. Был жаркий летний полдень, и Надя решила искупаться. Спустилась пологим берегом к воде и только начала раздеваться, как заметила, что на одном из плоских каменьев что-то блеснуло. Подошла к
камню и убедилась, что это роскошные золотые дамские часы. Должно быть, кто-то раздевался здесь ещё до Нади, искупался, а про них забыл. Надя оглянулась по сторонам – никого поблизости не было. Что же делать? Оставить часики там, где они лежали? Или всё-таки забрать с собой? После долгих размышлений, сомнений с бьющимся сердцем она всё же забрала находку, надёжно укрыла её в своей вспотевшей от волнения горсти.Конечно, то был её грех, потому что ей следовало отнести находку в милицию, а она присвоила часики, причём никому, даже мужу, в этом не призналась. Но и пользоваться не могла, отчасти из-за того, что боялась (а вдруг увидит владелец!), отчасти – из-за сознания, что часики всё же принадлежат не ей, значит, как ни крути, ни верти, всё же ворованные. Носить не носила, но и расставаться не хотелось: золото всё-таки! Приличных денег стоит.
Вот в этом, пожалуй, единственном своём серьёзном прегрешении она сейчас и покается. Решила, а потом стало как-то неловко… Во-первых, оттого, что все, кто стоял в очереди впереди неё, почтительно обращались к священнику как к «батюшке» («Какой же он мне батюшка, если я годами старше, чем он? Уж скорее я ему матушка»). Во-вторых, почти все кающиеся целовали священнику руку. Надежда Николаевна как только представила себе, что ей на виду у всех тоже придётся касаться губами плоти чужого ей человека, мужчины, – аж мурашки по коже побежали. «Нет, сегодня не стану», – решила она и, покинув очередь, вышла из собора. Тут же с колокольни донеслось звучное «ба-ам!». Все, кто был ближе к собору, сразу торопливо закрестились, а испытывающая какое-то смятение и недовольство собой (всё-таки не исполнила как подобает, что-то напортила) Надежда Николаевна, больше уже не задерживаясь, направилась в сторону родной улицы Газовиков.
Чем ближе подступало время, когда состояние глины позволит приступить к задуманному, тем сильнее завладевало Надеждой Николаевной нетерпение. Дня не проходило, чтобы она не проводила проверку. Верила, рано или поздно её посетит то же ощущение готовности, которое усвоила, которое передалось ей от наставницы; не потерявшие за многие, долгие годы своей чуткости самые кончики пальцев – средоточие тончайших нервов – её не обманут.
А пока глина отстаивалась, стоило подумать, что же в первую очередь вылепят её руки, кого, какое существо она удостоит жизни. На память приходило старое, над чем уже приходилось работать: птицы, зверьки. Скорее всего, она откажется только от накола пищика. Свистульки у неё никогда как должно не получались, может, потому что у неё самой было неважно со слухом: не различала тонов и полутонов. Зато Надины творения всегда выделялись внешней отделкой, ни одно не повторяло другое, даже если это был один и тот же зверёк, за что её всегда хвалила тётя Вера: «Ты самая настоящая выдумщица! Фантазия из тебя фонтаном бьёт!»
Где-то после третьего напоминания на подмогу явился сынок Коленька.
– Короче, мамк, я там на базаре насчёт тебя уже договорился. Станешь – пальцем никто не тронет.
На его щеке красовалась глубокая, ещё совсем свежая ссадина – от уха почти до подбородка.
– Лариска, что ли, тебя так обласкала?
– Да ну её к лешему! – помрачнел сын. Ему никогда не нравились эти разговоры матери о его непутёвой жене. – Ну показывай, где тут у тебя? – Осмотрел, потрогал, покачал головой. – На какой помойке такое нашла? Давай уж лучше заделаю тебе новую печуру. Закачаешься!
Да, в этом была подкупающая сторона её сынули: золотые руки – раз, добрая душа – два. Надежда Николаевна ласкала себя мыслью, что и то и другое Коленька перенял от неё. А всё худое – от кого-то другого.
– Новая мне и задаром не нужна. Поставь эту.
– Угостишь – поставлю.
– Я вот тебя сейчас… по затылку угощу! – Надежда Николаевна рассердилась не на шутку.
– Да ладно, ладно… Сделаем, – похоже, даже испугался Николай: мать в детстве хоть и редко, но всё-таки наказывала его.
На сборку, отладку у сына ушла почти вся светлая половина суток. Зато получилось на славу. Надежде Николаевне стоило только бросить взгляд на результат его трудов – и все сомнения, что получится как надо, отпали. Она сразу признала в творении сына ту прежнюю печку своего детства. Только та даже как будто помолодела.
– Ну как? Сойдёт? – Николай был уверен, что даже превзошёл ожидания матери, поэтому стоял, вытирая ветошью руки, и улыбался во всё своё смазливое, а теперь ещё и вымазанное чем-то лицо.