Туманное Звено. Стихотворения

«Тает в небе стая голубей…»

Тает в небе стая голубей: вот от них уже остались точки. Не могу я вспомнить, хоть убей, день, когда ко мне явились строчки. Кажется, всю жизнь они со мной. (Так совместно с тенью ходят люди.) Так подносит повар крепостной голову судьбы своей на блюде.

ЯБЛОКО

Вся в локонах из чистого червонца, в мантильи, с белым зонтиком в руках (слепящее Вас окружает солнце), Вы каждым шагом радуете прах. Привыкли, Муза, яблочные кони по облачным дорогам Вас возить. И яблони пред Вами ветви клонят такие, что нельзя вообразить. Одна из них от тяжести кривая, свеч восковых плоды ее бледней. Стоит она как будто неживая… И что же? Вы как раз идете к ней. Томительно, как вдохновенье слову, для яблока касанье Ваших уст. Вонзая зубы в колобок плодовый, Вы слышите его покорный хруст. Пусть яблоко (вина столпотворенья) смешение железа и воды — но райские останутся следы на мякоти того стихотворенья. 1932

«Не ощущая собственного груза…»

Не ощущая собственного груза, сон ходит в семиверстном сапоге. А день, неотвратимая обуза, как аист, на одной стоит ноге. Стары в господском доме половицы, лежат они рядком, но между — щель. Не зря густым нектаром медуницы питаются: у них благая цель. Порой сухой удар на блюде плоском расщелину дает. Хозяин зол. Но ставит праздник мед на стол, и воском рассохшийся натерт до лоска пол. Тогда тяжелый воздух вдохновенья рассеивается. Идет азот. Войдет ли к пчелам час отдохновенья в шестиугольные ячейки сот? Ах, нелегко домину бытия построить на лесах стихотворений. И полное лишь в сказке, знаю я, ждет замарашку удовлетворенье. 1932

ГОБЕЛЕН

Душа, ты выросла из юбки, она тебе уж до колен. Я вижу, шерстяной голубке наскучил пыльный гобелен, где вол любуется купавой, а рядом — павой дровосек. Взмахнула дева ручкой правой, ствола он так и не отсек. По снегу с мышью ходит кошка и всё никак ее не съест. И тут же розы вдоль окошка, на вышке — с голубем насест. Сметану дочь несет соседу, — на гобелене все добры! И льется шерсть вина к обеду из доброй кружки той поры. Расшитый пахарь за волами стоит. Ни с места те волы. Ах, голубь мой, взмахни крылами и унесись из кабалы! 1936

КАРАНДАШ

Марине Цветаевой

След истлевших древесных сил — карандаш мой точу в ночи. Нож с боков стеарин скосил деревянной моей свечи. Жизнь сказала: да будет так! — заострила графитный взор. Ты спустилась ко мне в кулак, стружка, с окаменелых гор. Передашь ли тех волн аккорд, мох и эхо свинцовых скал, лес, лазоревый злой фиорд, ветр, что парусом челн таскал? Чудо — горенья плод во мгле, претворенные в пласт суки… Бескорыстнейший на земле друг, не оставь моей руки! 1934

ТЕНЬ И ТЕЛО

Пустынный ветер схватывает прах и мчит его до крайнего предела. Коль сон однажды душу схватит — ах, она всю жизнь скитается без дела. Днем снится наша явь самой себе, ночами тень волнуется и бродит. Две силы те в глухой всегда борьбе, и всё же тень к телам всегда подходит. И липнут капли крови к бахромам мечты. Извечно кровь смущала тени. И белый день не выдал права нам платить на деле златом сновидений. А сон в ответ, как смертник, бьет в тюрьму, как колокол подводный, к нам стучится. К нему бредем, к нему бредем, к нему. Но, может быть, и он нам только снится? 1935

ОСЕННЯЯ ПОЧТА

Мгла, ливень листья. Лаковые крыши. О, где же для деревни дождевик? В мансардах только мыши письма пишут, а души спят, зарывшись в пуховик. И день как ночь (лишь сны мои в расходе) — в трясине день, в высоких сапогах. Вновь толстый сумрак тихо в дом заходит, как рыбный страж с резиной на ногах. А яблоня как мать стоит живая. Ее ключицы клонит бремя дней. Пускай подаст рука ее кривая тому, кто всех в селенье голодней. Как башня, жадный пес про полдень знает. Бредет сума с порога на порог. Почтарь страду вторую начинает, и месяц кажет золоченый рог. Качаются почтовые подводы, над войлочной дорогой льют дожди. Стоят лишь в городах громоотводы. Ах, муза, непогоду пережди. Селеньям в осень впору умереть. Слетают листья желтыми слезами. Две колеи уходят за возами. Но нашим листьям некуда лететь! 1933

«Птицей слово наше бьется…»

Птицей слово наше бьется. Как дела его худы! Из туземного колодца не глотнуть ему воды. Только в чаще ежевика безмятежно хороша. Над болотом птицы дикой разрывается душа. Вот упала в травы птица (стал навеки вечер тих). Ей свое, быть может, снится, как сироткам мама их? Так слабеют средь плантаций, так в колонии грустят, вспоминают тень акаций так — что косточки хрустят! 1936

ВИДЕНИЯ В ПЕНЕ

Душенька, моя душа, ты не балована балами. Видишь черные ушаты, воду с пенными крылами. Как гадалка в темень гущи, ты глядишь в пузырь из мыла. Зрит кукушка день грядущий, постирушка — то, что было. Ах, в перстах не пена стирки — пена волн и стан сирены, пaяца в пустынном цирке белый пляс вокруг арены. Золушка, в твой локоть детский, не балованный балами, сунул сказочный дворецкий птицу с мыльными крылами. Твой ли волос между строчек — горя белого примета? Слышишь голос среди ночи? Ночь читает книгу света. 1934

КРАСКИ

Александру Гингеру

Ярок желтый блик червонца, отражая солнца лик. Воска частые оконца мед дают тебе, старик. Голодает населенье — луч надежды в зеленях. Зелень — ветвь увеселенья, к ней и гуси семенят. Не забудь цветок лазури! В синих крыльях стрекоза. И слепец своей бандуре отдал синие глаза. Ценность вкладов заливаем красной латкой сургуча. Бьет нас доля боевая кровью красной сгоряча. То, что в черном облаченьи в черных дрогах мы везем, — для грядущих насаждений неизбежный чернозем. Но холодным тихим утром молоком окутан брег, и бесплатным перламутром сонмы красок кроет снег. Белый цвет владеет нами. В доме белый потолок, люлька с белыми волнами, саван — белый эпилог. 1934

ШАРМАНКА

Вербуют ли к сухой войне солдат иль свежий броненосец с верфи сдвинут — не всё ль равно: впадает разность дат в одну дыру, в одну и ту же глину. Вниз едет лошадь, вверх автомобиль — два направленья в горном переулке. Резьбу на крышке скрадывает пыль, но неизменна музыка в шкатулке. Тоскует вал, как маленькая мать, что сына своего встречает робко. Но тот вдали — о, где его поймать! — уже блистает гоночной коробкой. Малютка мой, нечаянным путем попал ты в комариное болото. Не знаю я, когда отсель уйдем, но слышу: всё жужжит пред нами что-то. Перо мое, давно меня ведешь, — мозолью достается нам единство. Гусиное, не ставишь ты ни в грош назойливые страсти материнства. Послушай, правых пальцев только пять. Пусть то не пальцы, а персты весною, но рухнет день, и хлынет ночь опять над славой, как над заводью лесною! 1932