Туманное Звено. Стихотворения

ГЛАЗА

1. «Один у деда глаз был из стекла…»

Один у деда глаз был из стекла. Живой свой глаз он потерял в турецкой войне, и внучка длительно могла кампанией той любоваться в детской. Смешение селитры и песка с водой — лежало в дедовой глазнице. Зарубцевалась рана у виска, но рваный глаз оставлен был в больнице. Мы превозносим мужество зрачков, отдавших все видения отчизне, от кровеносных внутренних толчков уже не пробуждающихся к жизни. Открыли финикийские купцы в песке стеклянный шарик ненароком, чтоб русские отцовские отцы могли нас занимать стеклянным оком. Из этих глаз не выскользнет слеза: они тверды, как северные соты… У мудрецов стеклянные глаза: глядят они в блаженные пустоты.

2. «Но был другой — естественный — зрачок…»

Но был другой — естественный — зрачок, вкруг коего три жилки голубели, трех классиков читавший без очок и трех сироток знавший с колыбели. Был глаз, берегший дедушку в туман и снеговые обходивший кочки, соединявший петлю и карман серебряною речкою цепочки. Заботливый нерукотворный глаз, кормивший птицу праздничною булкой и капельку ронявший много раз над гладкой музыкальною шкатулкой. Была под ним румяная щека. И светлый глаз у впадины зловещей старательно, как глаз часовщика, рассматривал явления и вещи.

ЛИСТЬЯ

Мне снился сон. Нам, к счастью, снятся сны. Во сне без трости ходит и безглазый. Он днем во тьме, но сны его ясны, как фонари, в которых водолазы. Явился мне осенний день во сне. Он догорал, как юноша в чахотке. Цвета его готовились к весне, но смерть уже была в его походке. Внизу, сияя, двигалась река. Широкий луг спускался к ней полого, и с дерева, дрожавшего слегка, слетало в воду желтых листьев много. Всё было просто, будто наяву. Белье отца висело на веревке, и капельку, стекавшую в траву, усердно пили божии коровки. Но сам отец навек ушел в песок, не ощутив минуты погруженья, оставив нам высокий свой висок, страсть к странствию и к «Ниве» приложенья. Внизу текла в сиянии река. Погост с холма спускался к ней полого. Закат заметно красил облака, и было в дерне желтых листьев много. Четыре шишки рдели на сосне — из них случайно крест образовался. Отца с тех пор я видела во сне — но мой отец уже не разувался: шесть лет он держит кости в башмаках. Уже не ходят школьники к нам в гости. И мы уже не виснем в гамаках, давно не увеличиваясь в росте. Летите, листья! Вам пора лететь. Ваш золотой уход мы почитаем. И мы уйдем — лишь стоит захотеть. Но все-таки мы жить предпочитаем. 1939

ГОРЛО

Серебряное горло соловья для пенья предназначила природа, но горло из металла знаю я — к несчастию, совсем иного рода. Искусственному горлу подражать не пробуйте: оно страшней кинжала. Ах, с этим горлом надобно лежать! Так, умирая, мать моя лежала. В украшенном рельефным кораблем, загроможденном маленьком покое, в покое, не встречающем рублем, оставили врачи ее в покое. Над плотью, сотворенной из ребра, склонился ангел, видевший наверно, как в крошечный канал из серебра вливался холод — медленно, но верно. В саду взметнулся поздний лист древес, и люди с непокрытой головою под ранним снегом, реявшим с небес, пошли провинциальной мостовою…

СОФИЯ

Любовь убита, Вера высока, ушла Надежда к молодости в гости, но, может быть, целебная рука их матери — мои расправит кости. Я потеряла собственную мать, когда еще была четвероногой. Меня София звезды понимать учила над вечернею дорогой. В прах, где родители мои легли, и я, быть может, с мачехою лягу… На берегу темнели корабли. Она дала перо мне и бумагу. Гусиное схватила я перо, его — железной жизнью очинила. Перо мое — не зло и не добро, оно — мой дух, опущенный в чернила. София у оконного стекла моей чернильной двигала рукою: я падчерицей смирною была, но по ночам встречалась я с тоскою. Тянулись тучи. Шел военный год. В садах лениво наливалась слива. Еще я помню звездный небосвод, гулянье вдоль балтийского залива… Там трех сестер встречала в детстве я, с их матерью и ныне я знакома. Но будет ли на грани бытия мне легче с нею смертная истома?

АННА

Не верь тому, что тайной связи нет у имени с душою. В день туманный явилась я на белый этот свет с душой, настроенной на имя Анны. В сентябрьский день, на севере, в порту рожден был мир мой, слову посвященный. Свой первый слог прочла я на борту рыбачьей барки, солнцем освещенной. Движенье твердой северной волны давало мне начальные уроки, и стала я средь ночи вдоль стены писать на ощупь грамотные строки. И так легко казалось мне писать, как за субботой встретить воскресенье, как золоту деревьев повисать над стынущим стеклом воды осенней. Взволнована словесным рождеством, я писчий лист слезою оросила, но книга жалоб стала торжеством моим и неотъемлемою силой. Вокруг себя не видя ни души, чтоб утолить мой голод без предела, взяла я пенье пищей для души и долгий сон — питанием для тела. Парение, высокий дар богов, соединив с настойчивостью нрава, полет — с невозмутимостью мозгов, на листик лавра я имею право. Куда б ни шла средь золотого дня, к победе я иль даже к пораженью, я благодарна тем, кто для меня явился побудителем к движенью. Я благ любви другим не в силах дать (я знаю, не к лицу мне воркованье), но я хотела б дать им благодать, чтоб оправдать свое существованье. Незыблемо старание сие, но благодать — незваный гость и странный… И кажется, чрез это бытие я пронесу напрасно душу Анны.

ПЕСОК

Бьет к берегу соленая вода. Так, не привыкшая к сосредоточью, мысль — рвется днем к отчизне не всегда, но с чувством возвращается к ней ночью. Закончен день. К тебе, балтийский край, я с трепетом средь ночи обращаюсь. Конечно, и с тобою жизнь не рай, но я не в гости: я — с тобой прощаюсь. Есть порт, где водоросль о гавань бьет, где соль разъела камни, как проказа, где маяки картину темных вод рассматривают в два огромных глаза. Над дюнами той ветреной земли, где пресная роса казалась странной, Анютины глаза весной росли. Там рождена, там названа я Анной. Я знаю, Анна значит благодать, я помню якорь на морском солдате… Но что могу я отчей почве дать? — лишь слово помню вместо благодати. Летала с криком птица над водой, и пароход в туман вдвигался с криком, и слышен был крик девочки худой, родившейся с почти что мертвым ликом. Но сберегли создание сие ток молока, картофельное поле, сосновых игл сухое бытие и животворный запах волн и воли. Над солью волн шли пресные дожди, за рыбою шел парус, ветром полный, и важные, седые как вожди, над мелкими — девятые шли волны. Лежал вдоль дюн, где высились пески, погост с сухой сосновою рукою, и три наречья уличной доски вели живых к песчаному покою. О, где б в могилу, твердо как доска, я ни легла от хворости иль горя — поставьте памятник, хоть из песка, на берегу мне родственного моря.

ГОРЫ И ДОЛЫ

ГОРЫ

Действительно, природа хороша. Что может быть для нас ее целебней? Достаточно уставшая душа нуждается в сияньи снежных гребней. Тяжелая и черная земля уверенно питает поколенья, а я, чужой дорогою пыля, дошла почти до белого каленья. Слезами сердца плачет голова, не находя сомнениям ответа и повторяя бедные слова о смежности страдания и света. О гордая вершина Эльборус, о Лермонтова вечная вершина! Но, прежде чем туда я доберусь, отмерят здесь земли мне три аршина.

БОЛОТО

Трясиною (пучиной земляной, дна коей обозреть не в силах смертный) зияет мнимость суши предо мной и привлекает сладостью посмертной. Когда-то был над пустошью той лес, шумевший ненасытными листами. И до сих пор брожение древес былого леса — видно в ней местами. Но дни болота днесь уже не те: ему от собственного гнета душно, и гладь его повисла в пустоте, в пустое небо глядя равнодушно. Ступать на зыбь, душа, тебе нельзя: тебя всосет ее непостоянство. Лишь лунный луч, над тлением скользя, одолевает гиблое пространство. Лежит оно — подобное судьбе. Ему ни зверь, ни человек не верит, оно не верит самому себе — одна луна длину его измерит.

ЛУНА

С земли Вы круглым кажетесь подносом иль плоско сплюснутым лицом, луна, но знаем мы — гора Вам служит носом, глазницами — две пропасти без дна. Не спрашивая в будке разрешенья, Вы входите зимой в закрытый сад. Сад обнажен (о листьев разрушенье!), но каждый куст от инея усат… Бесполое, безногое созданье, Вы ходите сияньем по песку. Явившись на любовное свиданье, мы открываем Вам свою тоску. Вы каждый месяц таете, как дева, и вновь, как воин, Вы — на высоте. И, согнутый направо иль налево, Ваш серп нас провожает в темноте.

СНЕГ

Ветер бьет на чердаке дверьми, горбя спину, бродит кот увечный. Люди в поле сделались зверьми, звери в доме стали человечны. Необычные для здешних мест, на морозе бодрствуют солдаты. В снежных розах спит ажурный крест, нет на нем ни имени, ни даты. Снег летит на старый пьедестал. У деревни утром облик древний. Если б этот снег не перестал, стали бы сугробами деревни. Снег мостом спускается на рвы, на ветвях лежит он облаками, звездами — вкруг нашей головы: звезды те мы трогаем руками. Ночью месяц вносит серебро в глубь домов, во все концы селенья. А в углах домашнее добро уж готово для переселенья. 1942