Твари в пути

Один миг на то, чтобы точно оценить обстановку. Второй — чтобы схватить под уздцы коня. Третий — вскочить в седло. Четвертый…

— Нет!!! Помогите!!!

Валери. Это ее голос, совсем рядом. Ильдиар оборачивается на крик и видит, что по какой-то странной, роковой случайности уже сраженный в бою чернокожий воин встает на ноги и подбирается к ней: его шатает от страшной раны в боку, но рука медленно поднимает оружие, ползет вверх, чтобы обрушить сталь на попятившуюся и упавшую на спину беззащитную девушку… Ильдиар видит, как Сахид Альири мощным выпадом отшвыривает в сторону своего противника и бросается к ней на помощь… Но он так далеко — ему ни за что не успеть… Бансрот подери…

Паладин развернул коня и изо всех сил ударил того пятками в бока. В тот миг, как черный скакун оказался подле бергара, Ильдиар прыгнул на него прямо из седла. Он успел оттолкнуть черного воина в сторону в самый последний миг, но зазубренное лезвие все же обагрилось невинной кровью. Валери закричала от боли, зажимая рукой кровоточащую рану на груди — клинок прошел вскользь.

Обезумевшая лошадь унеслась прочь, черный воин зарычал, уподобляясь зверю, попытался достать Ильдиара зубами… Еще некоторое время они катались по земле, сцепившись, пока, наконец, Сахид Альири не оборвал жизнь врага, точно рассчитанным ударом отделив голову от тела. Все было кончено.

Валери неуверенно поднялась с песка. Она зажимала ладонью рану, но та была совсем несерьезной. Все могло быть намного хуже. Сахид перевел свой взгляд с нее на Ильдиара.

— Ну, что, паладин, теперь ты видишь, кому из нас благоволят боги? — Отвратительная усмешка вновь появилась на губах подлеца, как будто и не сходила с них.

— Однажды я просто убью тебя, Сахид, — прохрипел измотанный боем Ильдиар.

— Конечно. Но сначала я выручу за тебя много динаров. Иначе ты встанешь в очередь желающих прикончить меня, а я не в силах смотреть, как ты томишься в ожидании.

— Ильдиар! — прошептала Валери (какой же слабый у нее сейчас был голос). — Надо было бежать… Ты мог быть свободен… Спасибо тебе…

Паладин-раб опустил голову — его слипшиеся волосы упали ему на глаза:

— Нет, это тебе спасибо, Валери, — сказал он. — Благодаря тебе сегодня я вспомнил о том, о чем забывать не следует: свободен лишь тот, кто сам делает свой выбор. И я свой сделал. Да, я мог спастись, но в этом был бы лишь позор, потому что вслед мне неслись бы крики убиваемой женщины, чью смерть я мог предотвратить. Нет различия между пленником и рабом, но есть различие между тем, кто способен выбирать и тем, кто нет.

— Браво, о мой велеречивый сладкоголосый паладин, — улыбнулся краешком губ Сахид Альири. — Объятия Пустыни открывают в тебе слог и мысль мудрого бахши?. Это значит, ты пришелся ей, — асар кивнул на песок под ногами, — по душе…

На этот раз Ильдиар так и не смог понять, насмехается над ним его враг, или же напротив, говорит серьезно. Единственное, что он точно заметил — это неприязненный и разочарованный взгляд, который Сахид Альири бросил на кричащего на подчиненных визиря Мечей. На какое-то мгновение на лице ловца удачи промелькнула недюжинная злость — словно что-то вдруг пошло не по его плану.

Спустя примерно три часа, похоронив своих убитых и подобрав раненых, сильно поредевший невольничий караван Али-Ан-Хасана продолжил прерванный путь. Выживших пленников вновь согнали в колонну. До цели оставалось пройти всего каких-то полтора дня через пустыню, но для графа де Нота этот короткий промежуток времени, отделявший его от рынка рабов, обещал превратиться в вечность. Впереди был Ан-Хар…

Глава 2. Чужие

Есть порог, и бывают те, кто за ним, Есть дороги, ведущие в край Нелюдим. И не люди, не твари, каждый — тьмы побратим, Тех могил серых камень считают своим. Там надгробья стоят над живыми, и терн Затянул все холмы, свою вязь распростер. Там в глазницах у многих растет только мох, И пурпуром раскинулся чертополох. Там схлестнулись нейферту и черный спригган, Там война без конца, месть цветет и обман. Терненби — столица тех проклятых мест, Где незваного гостя сожрут за присест. Тебе кажется: друг, или брат, или мать, Но ты скоро узнаешь: пора умирать. Лишь фигура знакома, но взгляд неживой. Легкой смерти не жди, для него ты — чужой. Когда слетятся дрозды, листья все опадут, А в темницах нейферту птичью песнь пропоют, И Кузнец докует гобелен на стене, Распнут Трижды Седьмого… на веретене. «Когда слетятся дрозды». Ригарре (песнь) о падении Трижды Седьмого. Кинраен Дерригге, маллеккин (бард) Терненби.

Октябрь 652 года. Королевство Ронстрад. Юго-восточный торговый тракт.

Серебряное сердце, окованное двумя обручами, лежало в глубине развязанного бархатного мешочка, притороченного к седлу. Пальцы всадника легонько поглаживали его, не доставая на свет, и человек чувствовал тепло — животворящее тепло, которое исходило от этого небольшого предмета.

Дикий плющ опутывал древние придорожные камни, поедаемые глубокой тенью деревьев. В завязях вьюнка сидели, понурив головы, едва различимые фигуры, сквозь которые проросли растения. Это были унылые придорожные призраки потерянных путников. И так вышло, что на них никто никогда не обращал внимания — они стали такой же привычной для взора частью леса, как и листья на деревьях, как ржавые мечи, воткнутые в землю на обочинах — знаки погибших в дороге рыцарей, попадающиеся подчас на пути.

Дорога еще не успела просохнуть после затяжных дождей, и редкие косые лучи солнца, пробивающиеся сквозь густые золотистые кроны, не могли ее высушить. Солнце было уставшим, солнце было старым — оно напоминало сонного толстяка в багряных одеждах и собиралось отправляться на покой перед грядущей долгой зимой. Пока что оно все еще отдавало какое-никакое тепло, но с каждым днем этого тепла оставалось все меньше, будто в медленно остывающем человеческом теле.

Конь перебирал ногами, всадник склонил голову на грудь. Дорожные мешки, притороченные по обе стороны седла на крупе животного, позвякивали на кочках, выдавая, что внутри много стали. Сердце человека, подлинное, которое в груди, с каждым шагом коня будто бы скрипело и позвякивало — оно было омрачено печалью и разлукой. Золоченые шпоры, этот гордый знак рыцарской доблести, сейчас превратились для всадника в мельничные жернова, привязанные к ногам — нести бремя долга для молодого человека становилось все тяжелее.

«… Есть люди, которым срочно нужна ваша помощь и которым вы в состоянии помочь…».

Бывает так, что упомянутая помощь дается весьма нелегко… Спина рыцаря была согбенна, а бордовый плащ свисал с опущенных плеч на бока его коня, будто дряхлая холстина, которой накрывают статуи в пустующих комнатах дворцов и замков. Длинные серые волосы нечесаными прядями выбивались из-под высокого шаперона с перьями. На поясе висели неизменные спутники и соратники странствующего паладина: длинный меч в ножнах и кинжал, но и в них сейчас было бессмысленно искать утешение — всегда полагавшийся на крепость и остроту стали рыцарь впервые не верил клинкам. Вот, что делает с человеком любовь. Она лишает сердце и разум уверенности, душу — покоя, а руку — твердости. Помимо этого, разлука и горечь расставания нередко толкают несчастного в свежевырытую прямоугольную яму глубиной в шесть футов. Ярость на самого себя, свою беспомощность и невозможность что-либо изменить забрасывает его холодной землей, а сожаление воздвигает сверху каменную плиту, на которой выбито: «Смирись, это все ради любви. Наверное…»..

Серебряное сердце, окованное двумя металлическими обручами, будто бы на мгновение ожило, и всадник, крепко сжав его в руке, закрыл глаза. Ему представился верхний двор старого замка, заросший густым парком. И там — серо-зеленый пруд, затянутый ковром из опавших листьев. А в пожухшей траве по его берегам разбросаны и забыты, словно надоевшие игрушки, кованые сферы с металлическими сердцами, большими и маленькими, бронзовыми и серебряными, даже золотыми. Но все они в грязи, порченные временем и ржавчиной. У основания старого дуба на мраморном постаменте лежит еще одна сфера — из простого металла, а в ней сердце, грубо скованное кузнецом из разномастных заплат. Это его сердце. Оно не заржавеет под дождями. Оно не скатится с постамента. Это произойдет, только если он умрет… Но нет, он вернется и снимет его собственными руками, а потом скует ее маленькое сердце, которое он носит всегда с собой, вместе со своим, бедняцким сердцем, оставленным ей в виде зарока. Зарока вернуться.

А он вернется, что бы ни пророчил его мрачный полубезумный спутник.

Стоило молодому рыцарю вспомнить о человеке, с которым он был вынужден делить компанию, как пальцы его вздрогнули, и рука мгновенно разжала кованое сердце любимой. Стараясь не выдать волнения, путник проворно завязал тесемки на бархатном мешочке и сложил руки на луке седла. Голова в шапероне опасливо повернулась.

Спутник глядел мимо него, куда-то в пустоту: видимо, ему не было никакого дела до «слабостей» его молодого товарища. Его губы, походящие лишь на пару лишних морщин на иссеченном старом лице, двигались — старик что-то беззвучно шептал. Любого это могло если не испугать, то, по крайней мере, удивить, но его компаньон уже почти привык к подобным странностям. Помимо несколько чудаковатого поведения и манер, старик еще и выглядел весьма примечательно. Его лысая голова, торчащая из складок выцветшего синего плаща, напоминала руину, заброшенную башню, в которой обитает какой-то выживший из ума узник. Узник, уже давно утративший любую надежду обрести свободу и слившийся с обреченностью воедино. Сморщенное лицо мужчины, разменявшего свой седьмой или восьмой десяток, было покорежено старыми шрамами и былыми болезнями, будто проломами и трещинами в старой кладке. Брови нависали над цепкими глазами, точно крытые галереи. Нос походил на откидной мост. Обвисшие седые усы и клочковатая борода были сродни паутине, затянувшей все погреба, и казалось, вот-вот по ним взберется паук.