Ты маньячка, я маньяк или А пес его знает

Сергей здраво решил, что при таких обстоятельствах помощь супруги в поисках блудного мужа крайне опасна, поэтому, выйдя из ресторана, он твердо сказал:

— Здесь наши пути расходятся. Есть у меня одно дельце, так что, прощайте. К полуночи я вернусь.

Она растерялась:

— Прощайте? Вернетесь к полуночи? А я что, по-вашему, делать должна?

— До полуночи не так уж много осталось, — успокоил ее Кириллов. — Вернитесь в номер, погуляйте с собакой, сходите в кино. Я не знаю, займите делом себя, в конце-то концов.

И, не дожидаясь ее возражений, он быстро и сердито ушел.

Евдокия с Бродягой вернулись в номер.

— Это ужасно, ужасно, — твердила она, — зачем он сбежал? Мне нельзя одной оставаться.

Оставаться одной ей действительно было опасно. В номере она погрузилась во мрак своих мыслей, и сразу все выводы, казавшиеся химерическими рядом с Кириловым, обрушились на Евдокию жестокой реальностью. Кириллов своим присутствием как бы ей говорил: «Нет-нет, ты ошибаешься, такого быть не должно, так не бывает».

Теперь же некому было это сказать, и Евдокия поверила всем своим страшным мыслям.

— Мама моя дорогая! — взвыла она. — Так и есть, это я! Я! Я!

Открытие было столь невыносимо, что срочно требовался уход — уход из комнаты, из отеля, из города… Даже из этого мира! Из жизни!

Охваченная кошмарным своим состоянием, напуганная и беспомощная, Евдокия металась с воплями по комнатам номера — Бродяга трусил за ней.

«Ты можешь на меня рассчитывать, — говорили его глаза. — Я очень хочу помочь, но что делать, не знаю, я не понимаю тебя, подскажи».

Евдокия в глазах не читала, Бродягу не замечала, ей было плохо, ужасно и нестерпимо.

«Надо включить телевизор,» — вдруг решила она, без всякой надежды, что это ее отвлечет.

Действительно, какое-то время она бессмысленно смотрела в экран — шли местные новости. Диктор со скорбным видом о чем-то рассказывал, но Евдокия его слова пропускала мимо ушей и не в силах была сконцентрироваться — суть уходила. О чем идет речь она поняла только тогда, когда на экране крупным планом возникла картинка: дорога, кусты, а в них обезображенный женский труп.

— Это я! Я! — взвизгнула Евдокия и выключила телевизор.

Визг ее переполнил комнату. Бродяга, испуганно строя горбы, попятился; шерсть его встала дыбом.

«Даже собака знает кто я», — обреченно подумала Евдокия.

Ноги ее подкосились, силы разом ушли, но новая мысль окатила горячей волной, открывая второе дыхание. И снова Евдокия заметалась по номеру.

— Конечно, пес знает! — вопила она. — Ему ли не знать, он же был рядом со мной! Он все время был рядом, и ночью и днем!

Бродяга уже не пятился — мешала стена, в которую он смятенно ввинчивал свой тощий зад с трусливо поджатым хвостом. Евдокия к нему приблизилась и, глядя прямо в собачьи глаза, строго спросила:

— Признавайся, Бродяга, кто убийца? Кто маньяк? Ты же знаешь!

Пес действительно знал, но хозяйке он не ответил. Стыдливо отвернув свою добрую морду, пес промолчал. Он был русским, а у русских молчание — знак согласия. Евдокия, памятуя об этом, приняла немой знак за согласие пса с ее страшными мыслями.

— О, нет! Нет! — хватаясь за сердце, воскликнула Евдокия. — Это слишком жестоко!

Глава 35

Все, что до этого Евдокия держала в уме как вероятное, теперь стало истинным — Бродяга поставил последнюю точку. А тут и память стала покорной. Память мгновенно ей подсказала все те состояния, которые она скрывала от мужа. Евдокие сразу стало понятно как попадали ножи в квартиры ее подруг — их подкладывала она сама. Евдокия даже смогла припомнить когда и как это было.

«Да-да, — говорила себе она, — у меня участились провалы. Память вдруг взбунтовалась: вот я разговариваю с Евой, потом — провал, а потом я в ванной Ирины себя застаю. И как раз возле шкафа. Тогда я нож и подложила. И тут же забыла об этом. У меня раздвоение личности. Во мне живет страшный, жестокий убийца. Он из меня выходит когда пожелает и от меня же тайком жуткие вещи творит.

А мои сны? Теперь нет сомнений, это не сны! Я действительно бродила ночью по городу! И убивала! Боб правильно все разгадал, только дело не в нем. Это я подложила ему ключи!

Это я набила сундук ножами!

Бедная Пенелопа!

Она догадывалась! Она следила за мной! Боже мой, как я больна! Даже здесь, в Нузе, в чужом незнакомом городе я совершила убийство! Дальше так продолжаться не может! Это надо немедленно прекратить! Я не человек! Я себе не вольна!

Я должна умереть!

Но как?!»

Евдокия остановилась (а она, размышляя, беспрестанно носилась по номеру), хищным взглядом окинула комнату, но придумать ничего не смогла. В голове вертелось только одно: «Надо срочно себя убить! Скорей! Медлить нельзя!»

Как убить себя, она не знала, но была охвачена решимостью нешуточной. Неизвестно чем затея закончилась бы, не откройся внезапно дверь и не войди в номер Кириллов.

Увидев его, Евдокия остолбенела:

— Вы вернулись?

— Вернулся.

«И очень невовремя», — подумала она, восклицая:

— Уже?

— Что значит — уже? — рассердился Кириллов. — Ночь на дворе.

— Ночь?

Евдокия оглянулась на окна — действительно ночь. И темная: на небе ни зведочки.

— Время незаметно пролетело, — расстерянно пролепетала она.

— Незаметно пролетело? — поразился Кириллов. — В гостинничном номере? В чужом городе? Интересно, чем вы таким занимались?

Она прошептала:

— Ничем.

— Ничем?

— Абсолютно.

Мысленно Кириллов отметил: «У девчонки в глазах нечто странное появилось, прямо огонь сумасшествия».

И едва он успел так подумать, как Евдокия метнулась к нему и закричала:

— Умоляю, пожалуйста, подскажите, как покончить с собой?!

«Ну я попал, — испугался Кириллов, — так и есть, сумасшедшая. Что делать? Серый, припоминай, как там Лагутин общался с психами? Надо быстро ее заболтать».