Ты - наша

— Только не ходи больше так, — шепчет он мне в губы, и горячее его дыхание обжигает, сушит, хочется облизнуться… Или потянуться к его губам… Камень это улавливает, понимает мое даже не движение навстречу, а намек на это движение. Его глаза горят еще ярче, а шепот становится еще горячее, — я едва сдерживаюсь, маленькая…

С тихим мучительным стоном он прижимается ко мне в коротком бешеном поцелуе, а затем отрывается, прыгает в машину и, газанув, срывается из двора, словно за ним полиция гонится.

Я остаюсь стоять, нелепо сжимаясь, посреди темного двора, и смотрю ему вслед, ошарашенная и перепуганная.

Он вообще меня не услышал, да… Но есть надежда, что вернется, и мы поговорим наконец-то…

Полтора месяца… Так долго…

Хотя, одно хорошо, он так ярко заявил на меня свои права, что вряд ли в универе найдется самоубийца, который решит полезть… Это хорошо. У меня есть полтора месяца, чтоб подумать. И решить. И никто не будет меня трогать…

Если бы я знала, насколько смешны были мои мысли в тот момент, насколько наивны…

36. Спустя месяц

Я кошусь на вибрирующий телефон, затем на многозначительно поднявшую бровь Маринку, и продолжаю читать. Демонстративно.

Телефон вибрирует.

Я читаю.

Маринка смотрит.

Прекрасный вечер субботы, я считаю.

Интересно, у кого первым не выдержат нервы? Судя по имени абонента на экране, тут без вариантов. Будет дозваниваться до последнего. Я как-то забыла телефон в комнате и ушла в универ. Когда вернулась, там была примерно сотня непринятых. Хорошо, хоть сообщения не любит, да и не умеет писать, и то благо…

— Ты так и будешь сидеть? — первой не выдерживает Маринка. Ожидаемо. Она вообще непоседливая очень. — Может, хоть на без звука поставишь?

— Нет, — спокойно отвечаю я, — мне могут звонить ребята… И еще… Совсем без звука нельзя.

— Ну тогда ответь, это же невозможно.

— Под подушку суну сейчас…

— Так сюда придет ведь!

— Нет.

— Почему?

— Потому что…

Я замолкаю, не желая посвящать Маринку в тонкости своих отношений с родителями. Слишком это неприглядное знание…

Но ответить все же придется, хоть и не хочется ужасно. Потому что прекрасно знаю все, что услышу, ничего нового, лишь нервы себе испорчу. А я только-только в себя приходить начала, кайф от жизни получать.

За эти три недели я сполна ощутила, наскольк это круто: когда тебя никто не трогает, не давит на психику, не достает всякими ненужными занятиями и нравоучениями.

Короче говоря, как хорошо жить отдельно от родителей.

Я словно жить начала заново и дышу теперь полной грудью.

Сейчас, вспоминая события месячной давности, я невероятно удивляюсь до сих пор, как быстро все может поменяться. Мгновенно, я бы сказала.

Ведь неизвестно, как долго я бы решалась на переезд, откладывала, собиралась с силами, копила деньги, сама себя уговаривала потерпеть, подумать, подождать…

Но Камень, сам того не зная, очень помог, послужил катализатором событий, можно сказать.

Потому что в тот вечер, когда он, безапелляционно заявив, что я — его девушка, и он меня заберет от родителей, прыгнул в свою тачку и уехал, я, еще какое-то время постояв в прострации у подъезда, поднялась домой…

И застала мать и отца в полной боевой готовности.

Они, оказывается, не спали, сидели на кухне, ждали меня…

И дождались.

Хорошо, что я успела привести себя в относительный порядок, и о безумии в машине Каменева можно было догадаться только по чуть припухшим губам. Но родители не приглядывались, не до того им было.

Я вернулась поздно, куда позднее, чем было допустимо приличиями, и, несмотря на вполне правдивую легенду о совместной подготовке к занятиям, которую скормила маме Маринка, меня долго отчитывали, ругали, били по лицу и лживым губам и, в итоге, довели до слез.

Я ушла в свою комнату, обессилевшая совершенно, повалилась на узкую, неудобную кровать и закрыла глаза, стараясь отрешиться от тягостной реальности. Мне ужасно хотелось вернуться в самые светлые, самые волнительные события сегодняшнего вечера: подготовку к выступлению, наши песни, то, как слушали меня, как хлопали и свистели, взгляд Лиса, поцелуй Камня… Буквально час назад я жила, я чувствовала себя так, как никогда до этого не чувствовала!

И тут же, на контрасте, в голове принялись звенеть голоса родителей, их слова о благочестии, о том, что девушке нельзя так себя вести, что надо думать о боге, о семье, что то, что я делаю — грех…

Какой грех?

В чем грех?

В том, что я пела?

В том, что мне нравилось то, что я делала? Меня никто не осуждал, никто не говорил обо мне плохо! Да даже то, что я опозорилась с просвечивающей рубашкой не казалось мне таким уж тяжким грехом! Это просто случайность, и ничего в этом невероятного, страшного я уже и не видела… Ну, посмеются надо мной в универе, может, поговорят чуть-чуть… И все.

А слова Камня… И его поведение, и то, как он целовал меня… Про это я думать не хотела и не собиралась, но почему-то тоже не считала это невероятным грехом. В конце концов, мои ровесницы вовсю встречались с парнями, и даже жили с ними… Чем я хуже? Почему я не могу встречаться с парнем? Почему не могу целоваться с ним? Тем более, что мне понравилось… Я жмурилась, стараясь не думать о том, что мне не только с Камнем нравилось целоваться, а еще и с Лисом… И, пожалуй, как раз это и свидетельствовало в пользу моей распущенности, и, наверно, мне нечистый нашептывал все эти крамольные, греховные вещи… Но в тот момент все во мне бушевало, возмущалось, просто на контрасте. Невероятный, наполненный эмоциями вечер, слова парня, который мне нравился, чего уж скрывать, нравился… Его взгляд, от которого я с ума сходила… Его обещание.

Я не собиралась делать так, как он хочет, я собиралась разговаривать с ним об этом… Но потом, после его возвращения. А пока что его слова мне нравились.

Камень был излишне серьезен, излишне категоричен, но как мне нравилось то, что он такой!

Это было какое-то странное, двойственное чувство: с одной стороны я радовалась, что он настолько серьезный… А с другой — пугалась. Потому что чересчур круто взял. Страшно же… И Лис… Он так смотрел… А потом девчонок целовал на моих глазах, специально… Гад… И скалился зло…

В груди жгло, теснило, и слова родителей о благочестии и грехе только злили и ужасно раздражали. Мне не хотелось больше этого слушать! Не хотелось быть здесь, в этой комнате, больше похожей на шкаф, лежать на этом узком топчане, терпеть эти скандалы, побои, нравоучения, насквозь фальшивые… И прибираться в молельном доме под жутким взглядом брата Игоря тоже не хотелось!

Это был запоздалый подростковый бунт, теперь я отчетливо осознаю. Но тогда… Тогда я уснула в смятенных чувствах, так ничего и не решив.