Ты умрёшь завтра

— Что это?! — поразился председатель горисполкома.

— Термальные источники, надо думать, — догадался историк Семыгин. — Увы, дорогой мой Леонид Валерьевич, ничего взрастить тут не получится. С другой стороны, их можно использовать, как источник энергии, который нам необходим не меньше, чем еда. Я слышал, на горячих гейзерах даже строят электростанции.

— Может, даже больше, чем еда, — согласился Поворотов и принялся соображать, кого из специалистов подключить для разработки технологии изъятия у булькающей грязи столь важного тепла.

Аркадий Юрьевич минуту внимательно наблюдал за лицом Поворотова, живая мимика которого отражала активную работу мысли, затем спросил:

— Скажите, Леонид Валерьевич, что заставляет вас бороться? В этом городе уже почти никто не борется, все смирились, людям наплевать, будут они завтра жить, или окочурятся от голода. Но вы — нет. Почему?

Поворотов смутился, с опаской покосился на Аркадия Юрьевича, словно взвешивал, можно ли ему открыться, наконец, угрюмо ответил:

— Не могу спать.

— Что? — не понял Семыгин.

— Стоит заснуть, и вижу, как медведь жрет кишки, а Прасковья Ильинична еще жива и воет… А когда не сплю, тогда надо мысли чем-то занять, что-то делать мне надо, иначе чувствую — все, если остановлюсь, уже не сдвинусь, в камень превращусь. Вы правы, Аркадий Юрьевич, давно уже нету никакого смысла бороться. Но моя активность из страха, а не из крепости духа. И еще в силу привычки. Это все, что у меня есть, все, что у меня осталось — страх, и привычки… А вы? Что вами движет? Вы ведь тоже пока что боретесь.

— Я еще надеюсь, что город можно спасти. Правда эта надежда с каждым днем становится все более призрачной, — с печалью сознался историк Семыгин, помянув в мыслях Тобольскую епархию недобрым словом, потому что на его письмо неразговорчивые священники так и не ответили.

— Ну пока ваша надежда не истлела полностью, давайте придумаем, как отобрать у этой булькающей грязи тепло, — Леонид Валерьевич товарищу улыбнулся, но улыбка эта, казалось, была изъедена ржавчиной.

Три года назад, в июне 83-го, Юлия Маслова пережила ни с чем несравнимое потрясение. Она увидела мир глазами Никодима, и это уложило ее в постель на месяц. Тридцать дней она металась в лихорадке, мучилась ознобом, а иногда и бредила. В ее сердце шла отчаянная борьба двух противоположных мировосприятий, и судьба девушки зависела от того, какое из них одержит верх. Поцелуй Никодима оказался губительнее укуса аспида, и Юлия понимала, что молодой человек пытался ее от этого оградить. Но девушка не жалела о проделанном эксперименте, потому что древний ведический гнозис подсказывал ей простую истину: поцелуй Никодима, этот шприц с отравленным мировоззрением, всего лишь прививка, и теперь, если она одолеет каплю Никодимовой вечности, то выработает к ней иммунитет. Юлия сознательно заразила себя Никодимовой смертью, чтобы победить ее и стать к своему избраннику ближе.

Призванный на осмотр доктор Чех не выявил никаких физических отклонений, и пришел к заключению, что заболевание девушки имеет психическую основу, а узнав, что ее ближайший друг — Никодим, и вовсе в таком диагнозе утвердился.

— Как ты можешь с ним общаться? — удивился Антон Павлович.

— Господи, вы только посмотрите, до чего он довел мою девочку! — причитала мать Юлии.

— В этом нет его вины, — ответила девушка, пытаясь матери улыбнуться.

— Что?! Что он с тобой сделал?! — не унималась Нина Павловна.

— Просто показал, что такое смерть…

— Доктор, помогите ей! Вылечите ее!

— Боюсь, голубушка, от видения смерти у меня нет лекарства. Разве что хирургическое вмешательство в работу коры головного мозга. Но тогда она и жизнь перестанет замечать, — рассудительно ответил Антон Павлович, а затем посоветовал не разводить вокруг больной суету и нервозность, но держать ее в покое и ласке.

В конечном итоге Юлия справилась с болезнью, только в уголках глаз ее поселились едва заметные морщинки.

Следующие три года Юля и Никодим общались немного, да и то урывками. Никодим с головой ушел в работу над своей загадочной Машиной, и было видно, что он торопится. Он почти не выбирался из лаборатории, стены которой завесил сложными чертежами и замысловатыми схемами, спал не больше четырех часов в сутки, иногда забывал поесть. Крыша его дома теперь напоминала иллюстрацию к фантастическому роману, ее полностью покрывали антенны всевозможных форм и размеров, разрядники, молниеотводы, шипастые мачты и бог еще знает какие конструкции. В центре этого металлического хаоса утвердился массивный пьедестал, а на нем расположилась огромная чаша, метра три в диаметре. С крыши по стене к окнам лаборатории тянулись толстые кабеля.

С Петей Никодим тоже общался мало и, как правило, только по делу. Лишь однажды, в феврале 85-го, Петр буквально заставил друга сделать перерыв на несколько дней, потому что наблюдал у товарища явные признаки переутомления. Никодим похудел, осунулся, его щеки впали, а глаза блестели болезненным блеском.

— Ты же свалишься, помрешь, как загнанная лошадь! — убеждал Петя товарища. — Посмотри на себя, от тебя одна тень осталась.

Никодим над словами друга поразмыслил и пришел к выводу, что они справедливы, а потому позволил вытянуть себя из работы на недельный отпуск.

Петю же тревожило не только переутомление товарища. Поскольку его собственная мастерская нынче располагалась этажом ниже, он имел возможность иногда наблюдать товарища за работой, и даже помогать ему, хотя о помощи Никодим просил крайне редко. Глядя на то, как работает друг, Петя испытывал тревогу, а то и легкую панику, потому что действия, жесты и мимика Никодима скорее напоминали шаманский ритуал, чем работу инженера, или ученого. Никодим производил руками странные пасы, вертел головой, словно следил за перемещением невидимой точки, бросался то к одному чертежу, то к другому, делал какие-то правки, отчего чертежи становились еще более запутанными, тут же возвращался и погружал во внутренности разобранных приборов пальцы, или замирал на минуту, глядя в пространство перед собой и шевелил губами, словно прямо в воздухе читал только ему заметные инструкции или послания. Ко всему прочему Никодим часто разговаривал сам с собой, когда шепотом, когда достаточно отчетливо. Иногда этот монолог велся на русском языке, иногда на английском, но случалось Пете слышать от товарища и вовсе непонятную речь. Одним словом, в работе над своей Машиной Никодим походил на душевнобольного, что, в общем-то, в реалиях существования ПГТ Красный, никого бы не удивило. Проблема же заключалась в том, что приборы, механизмы и агрегаты, которые создавал Никодим, работали, и работали превосходно. В его лаборатории уже стояли в ожидании пуска восемь отлаженных генераторов тока, разрядники на крыше исправно наводили коронарный разряд, если на них пускали ток, а блоки конденсаторов с готовностью копили электрический заряд до сотен фарад. Правда, было совершенно неясно, какой цели мудреное оборудование призвано служить. Все это не давало Пете покоя, и в один из дней отпуска Никодима, он решился озвучить волнующую его тему:

— Слушай, Никодим, я когда вижу тебя за работой, меня жуть берет. Кажется, будто ты находишься в каком-то другом месте. А то и в другом мире. Что это? Почему?

— Я похож на сумасшедшего, да? — Никодим позволил себе легкую улыбку.

— Да! То есть… То есть я понимаю, что ты все делаешь верно, потому что твои устройства в конечном итоге работают. Но разве обычным человеческим способом их нельзя изготовить?