Ты знаешь мой секрет?
Шрифт:
— Павел Семенович, мы по поводу Елизаветы Гроссо, — Шац берет на себя роль главного распорядителя. — Не могли бы Вы…
Кажется, остальное они понимают без продолжения фразы вслух, а я на них и не смотрю. Меня магнитом влечет в дальний боковой проход и… Я оказываюсь права.
— Ох, да, прошу сюда…
Белый халат идет именно туда, я шагаю следом. Мне думается, что уверенно, но чужие руки на плечах подсказывают, что очень и очень медленно.
— Держись, Соня. Я рядом, — слышится, словно сквозь вату в ушах, голос Гроссо.
Киваю, благодаря без слов. А потом я вижу ее. Мою роднульку.
— Привет, моя хорошая, — выдыхаю еле слышно и растягиваю резиновую улыбку на губах.
Лиза в отличие от меня всегда была легкой, позитивной, веселой. Шла по жизни уверенно и бодро, заряжая энергией всех окружающих. И меня заставляла смеяться, как бы порой не хотелось разрыдаться в голос.
Вот и сейчас в этом ужасном месте я не могу не выполнить то, что было заложено почти с рождения. Подарить сестренке лучик улыбки, которую она всегда от меня требовала.
— Ну, Сонюшка, улыбнись, сестрёнка! Смотри, какой день чудесный! Можно на речку сходить, позагорать, а там малинник есть недалеко, я тебе самых крупных ягод наберу. Сонь, ну, Сонь, ты только улыбнись!
— Лиза, он же наши деньги, что на молоко для тебя были отложены, забрал, чтобы своей отравы купить и маму вновь напоить.
— Не страшно, Сонь, Бог с ними, я и без молока обойдусь, а вот без твоей улыбки не смогу. Не расстраивай меня, родная.
— Соня, милая, нам уже пора, — странно знакомый голос заставляет вынырнуть из воспоминаний, в которые я углубилась.
— Нет, я хочу побыть с Лизой хотя бы еще полчаса, — качаю головой, не отрывая взгляда от мраморного лица сестры, идеально безупречного, но почему-то совсем не улыбающегося.
Отчего-то болят плечи, словно я пробыла в неудобной позе очень долго. И глаза режет, словно в них соли от души сыпанули.
Оглядываюсь и хмурюсь.
Сама не помню, когда села на стул. И был ли он тут изначально. В моих руках так и покоится тонкая, практически прозрачная ладошка близняшки, которую я старалась согреть всё это время. Потому что она замерзла еще больше, чем мои конечности.
И сейчас я уже не понимаю — вышло или нет. Мы обе с Лизой одинаково бледны, но я не ощущаю больше холода.
— Соня, ты уже четыре часа здесь. Тебе нужно отдохнуть.
Слова слышу, а вот смысл доходит с опозданием.
Глупость какая, да мы только-только пришли.
Приподнимаю голову, с трудом разрывая зрительный контакт с лицом роднульки. Всё кажется, что она откроет глазки, а я пропущу этот радостным миг.
И встречаюсь с карими омутами, серьезными и взволнованными одновременно. Алекс. Здесь. Не ушел. Странно. Он же такой занятой.
— Я со всем договорился по поводу похорон. Все организуют должным образом, не переживай. Нужно лишь твое письменное согласие, чтобы провести церемонию завтра. Документы готовы.
— Но… Я… А как… — теряюсь от слишком деятельной натуры Гроссо, растираю ладошкой лоб, словно мысли в кучу собираю для ответа, и вновь перевожу взгляд на сестру. — Мы же еще не попрощались.
— Соня, милая, ты мучаешь себя и ее. Завтра еще с ней попрощаешься, а сейчас
тебе нужно обязательно отдохнуть. Пойдем, — меня уверенно, мягко, но настойчиво поднимают со стула и помогают сделать первые шаги.Уходить не хочется до мандража.
— А вдруг врачи ошиблись? Может, это не смерть, а просто продолжение комы. Бывают же чудеса? Если надо, я в любое поверю, даже в самое нелепое, если это поможет сестренке, — хватаюсь за соломинку.
— Она умерла, — Алекс поворачивает меня к себе лицом, обхватывает щеки и произносит это тихо, но четко. Ломает мой защитный панцирь безжалостной правдой. — Поплачь, Соня.
— Я не могу, — шепчу пересохшими губами и качаю головой, чувствуя каждую задеревеневшую мышцу в теле.
Трогаю глаза и понимаю, почему их жгло.
Я не плакала. Вообще.
— Можешь, — давит Гроссо голосом, взглядом, тесными объятиями. — Это нужно. Тебе. Отпусти себя, пожалуйста.
— Я не могу, — закусывая губу до крови, качаю головой и улыбаюсь через силу. — Я должна быть сильной, чтобы все контролировать. Я никому не могу доверить свою сестренку, мы же только вдвоем с ней. А вдруг что-то случится плохое?
Как он не понимает? Я действительно не могу. Никак.
— Позволь мне быть сильным за тебя. Всего один день, пожалуйста. В память о Максе, — боль в голосе мужчины режет ножом.
Заставляет не сдаться, нет. Но хотя бы отступить на полшажка.
— Ты не подведешь? — спрашиваю, не совсем доверяя.
— Обещаю, — кивает Алекс так, словно клятву дает, и притягивает меня к себе, сжимая до боли. — Иди сюда, маленькая. Вот так.
Горячие руки вновь обнимают, укачивая меня, как ребенка, а тихий спокойный голос дальше и дальше проникает в мозг, заставляя себя слушать.
— Поплачь, — звучит властный и уверенный приказ.
И он срабатывает как пластырь, резко оторванный от незажившей еще раны и содравший только-только запекшуюся корочку. Втягиваю в себя через рот воздух, потому что нос оказывается заложенным, а вот выдыхаю уже истерику, набирающую обороты моментально, словно океанский шторм.
А дальше просто теряюсь в небытии, не осознавая, где я, что я, как я и почему.
— Умница моя, — время от времени сквозь мои всхлипы пробивается в сознание все тот же спокойный голос, что просил ему доверять, а крепкие руки надежно держат, не отпуская ни на мгновение.
Контролируют, оберегают.
— А теперь спи, — очередной приказ поступает неизвестно через сколько, и я опять его выполняю, не задумываясь.
Просыпаюсь, когда на улице уже темно. Моргаю, чтобы настроить зрение, которое почему-то чуть мутновато, и постепенно воспроизвожу последние события в памяти.
Выходит не очень.
Словно картинка размылась за время отдыха, и рисунок расползся, теряя часть деталей. Важных, как думается. Но уверенности-то нет.
Последнее, что вспоминается: крепкие руки Гроссо и его голос, легко завладевающий вниманием, подчиняющий и будоражащий. А еще мое непротивление на уровне рефлексов. Будто тело ему инстинктивно доверяет, пусть мозг и твердит об опасности.
— Проснулась? — тихий голос объекта размышлений заставляет вздрогнуть и сжаться пружиной.