Тыл-фронт

Остановились на берегу Волынки. Рощин всмотрелся в сторону своей батареи. Около землянки линейного взвода стояла грузовая автомашина. Зудилин был уже в кузове. Санинструктор укладывал Земцова, вокруг раненых собрались разведчики:

«Доложу сегодня генералу Николаенко. Разбираться буду после возвращения Зудилина из госпиталя, больше пяти дней его там не Продержат», — думал Рощин, присев на мокрую от росы траву. Кто-то легко тронул его за плечо.

— Да, — отозвался он, досадуя на неожиданную помеху и, подняв голову, увидел Сергееву. Она опустилась рядом с ним и прижалась к его изорванной, залепленной грязью одежде.

6

Любимов появился в трактире, как всегда, незаметно. Внимательно осмотрел присутствующих, прислушался к разговорам.

— Сказывают, японского капитана уволокли через границу, — шепотом говорил долговязый рейдовик. — Теперь со дня на день жди войны.

— Прямо, полезут! — тихо засмеялся сидевший с ним парень с перевязанной рукой. — Сунулись на Острую, да половину потеряли.

— На Сторожевой, сказывают, ихних пять человек было, а побили крепко, — снова заговорил долговязый. — Одного из ихних захватили. Тщедушный, а оборонялся, пока не пристукнули до полусмерти.

— Куда его Дели?

— Увезли не то в Муданьцзян, не то в Харбин…

Кабак заполнялся. Под потолком повисло облако табачного дыма. В смехе, выкриках и песнях звучало отчаяние безродных людей.

В дальнем углу кто-то лихо присвистнул и запел:

И-э-эх, мать, наша мать.

Жизнь наша — Даурия!

Иссушила нашу грудь

Мачеха Маньчжурия.

На лице трактирщицы Варьки застыла презрительная улыбка. Панихида, а не веселье: не то голосят, не то поют…

— Мир честной компании, с воскресным днем! — проговорил гармонист.

— Садись с нами, хороший человек! Разверни меха, дай раздолье казачьей лихости, — откликнулись пьяные и трезвые голоса.

Варька поманила гармониста к себе.

— Ты что не приходил на праздник? Аль гнушаешься? — пошутила она, но в голосе проскользнула обида.

— Ну, что вы, Варвара Гордеевна, как можно? На праздник у вас трактир был закрыт. Зачем я здесь нужен? Я думал, вы пошутили.

— Ну и дате! Я тебя к себе домой звала, а не в кабак… — Варька потупилась. Этот тихий, со всеми ласковый, всегда задумчивый гармонист покорил Варькино сердце.

— Варька, чего привязалась к Рыгару? Он тебе не подневольный. Мы позвали! — закричал рябой рейдовик.

— А может и подневольный? — игриво подбоченилась Варька.

— Вот царевна! Краля девка! — восхитился рябой.

— Сыграй, гармонист, что-нибудь веселое, — гудел долговязый, качая из стороны в сторону отяжелевшей головой.

— Это можно, — гармонист запел мягким баритоном:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах…

Плачет гармоника, напоминает что-то родное и близкое, забытое, а может небылое. Текут пьяные слезы… И вдруг гармонист, словно опомнившись, рванул меха и разудало притопнул.

Ехал на ярмарку ухарь-купец…

Снова зашумел кабак, застучали кружки.

Уже в сумерках появился изрядно подвыпивший Гулым и протолкался к стойке. Почти следом за ним вошел Хрульков. Остановившись у дверей, начальник Муданьцзянского отряда незаметно следил за Гулымом.

Тот шутил, наклоняясь к Варьке:

— Яблочко ты мое наливное…

— Не дури, Никуда. Аль хворал? — участливо спросила она, разглядывая осунувшееся лицо Гулыма.

— Хворал, Варюха, и по сей день хвораю. Запретного зелья вносил, оно огнем жжет нашего брата, — загадочно ответил тот. — Дай кружицу без денег. Нет у меня денег.

— Тебе, Никула, завсегда можно. Ты справедливый на отдачу, — мягко ворковала Варька, наливая поллитровую кружку.

— Сыграй, гармонист, рассейскую. Душа полыхает в Гулыме!

Любимов понимающе кивнул и заиграл:

Далеко, далеко степь за Волгу ушла,

В той степи широко буйна воля жила, —

Громовым басом затянул Никула, широко расставив медвежьи руки.

Знать, в старинный тот век жизнь не радость была.

Что бежал человек из родного села.

Гулым так же неожиданно умолк и, скрипнув зубами, тяжело опустился на скамью.

Россия, Россия!.. Манила к себе породившая его земля, пугала проданная и преданная им. Смешивал скорбь с водкой, наливался лютой злобой. К кому? К тем, упорству, трудолюбию, терпению и силе которых удивлялся сам. Брала зависть и тоска… Как дальше ЖИТЬ?..

Музыка, казалось, до него не доходила. Не слышал ее и сам гармонист. Механически перебирая клавиши, Любимов полузакрытыми глазами незаметно поглядывал то на Гулыма, то на Хрулькова. Через минуту убедился, что ни тот, ни другой не обращают на него внимания.

Гулым внимательно прислушивался к рассуждениям Гордея Алова, прислушался к ним и Любимов.

— Японцы, мил человек, их не стращаются. Договоренность у ихнего микады с коммунией. Словом, поклялся до сроку не нападать, вот и держит свое царское слово. Кончится срок — от большевиков мокрого места не останется.

Гулым медленно подошел к Алову и, как щенка, схватил за шиворот.

— Ты чего же честной народ обманываешь? Ты там был? Они плевать хотели на нас и на японскую силу. Германцу вон шею подмылили.

— Никуда, медведь этакий, нажрался — иди спать! — подошел к Гулыму шуряк.

— Иди вон, скот! — оттолкнул его Хрульков. — А ты, продажная шкура, был там? Продался, сторговался и пришел? — по-змеиному прошипел он на проходчика.

— Такое дерьмо там не сторговывают. Его вышвыривают восвояси, — усмехнулся Гулым.

— Ты скажешь мне, сколько тебе дали за Белозерского и Золина?

Проходчик не торопясь повернулся к Хрулькову, презрительно взглянул на него и хрипло проговорил: Катись-ка ты подальше…

Хрульков, не ожидавший такой дерзости, выхватил револьвер и с силой ударил Гулыма в лицо. Рейдовик покачнулся, из носа струйкой засочилась кровь.

Подскочивший шуряк Гулыма крикнул Хрулькову:

— Ты чего самоуправничаешь?

Но Хрульков отшвырнул его в сторону.

— Хиба так бьют? — медленно проговорил Гулым. — Ось, как треба! — воскликнул он, вспомнив удар Федорчука.

Падая, Хрульков зацепился о протянутые ноги гармониста и грохнулся головой об угол дубовой столешницы…