Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи
Шрифт:
– прочитала она, потом закрыла книгу и спросила: – Что ты будешь делать, когда все истории закончатся? Кем ты станешь?
– Истории не закончатся никогда!
– У всех историй есть конец. У моей тоже. Что ты будешь делать? Начнешь рассказывать снова, ведь правда?
– Ладно.
– Скажи.
– Начну снова.
14 часов,
наверху, палата 7
Еще она захотела послушать музыку, “но только не классику”.
– Она слишком торжественна я. Принеси мне Beach Boys.
Я подчинился. Звуки лились, Эллиот Касс пела о своей маленькой мечте.
Боба Дилана она отвергла.
– Вы сами не знаете, от чего отказываетесь.
– Знаю, от Боба Дилана. Включи музыку погромче.
– Какую?
– Самую энергичную. Чтобы барабанные перепонки лопались!
Нацепив большие наушники, она слушала, качая головой, затем прокричала, думая, что говорит тихо:
– Действительно ужасно!
– Включить другую?
– Нет, не надо!
Минуты три она трясла головой и наконец сняла наушники:
– Есть итальянская песня… Мне бы хотелось ее послушать в последний раз.
Она напела один известный мотив. На превосходном итальянском.
– Эта песня. Знаешь, она… Она…
Я хотел сказать “дурацкая”, но смолчал.
– Она для меня очень важна. Мы слушали ее в машине, когда Тома был еще маленьким и мы ехали отдыхать.
Пока я загружал песню на телефон, Жар-птица вспоминала отпуск на берегу океана:
– Тома надувал свои нарукавники для плавания. Я его раздевала, мазала кремом от солнца, он так чудесно пах. “Хочу плавать, прямо сейчас!” Я говорила: “Подожди немного, пусть завтрак переварится”. Мы строили замки из песка, потом разрушали, топча их ногами.
Мой мальчик рыл в песке ямки и кричал, что нашел черное золото. Я его хвалила. Он спрашивал: “Что будет, если вырыть очень-очень глубокую яму?” Я не знала, что ответить.
Я взял телефон, выделил итальянскую песенку.
– Точно ее хотите?
– Точно! Только эта мелодия может разрушить стены моей тюрьмы.
Я нажал на кнопку. Sara perche ti amo – разнеслось по палате, отражаясь от ее золотистых стен. Жар-птица смотрела вдаль, пытаясь разглядеть вулкан: она могла бы остановить извержение одним взглядом. Потом процедила сквозь зубы:
– Мне постоянно снится этот исландский вулкан. Его огонь и дым. Эта гигантская башня, которая плюется пеплом. Я ненавижу эту гору. Ненавижу, потому что она лишает меня моего мальчика.
– В каком аэропорту он застрял?
– Не знаю, он то в одном, то в другом, старается обойти дым, прилететь поскорее. Мне так хотелось бы, чтобы он был здесь. Прости, я уже не соображаю, что говорю.
– Это от морфина.
– Я от него отказалась.
– Значит, от голода.
Она рассмеялась:
– Наверное. Это голод заставляет меня нести невесть что. Голод и эта музыка.
Я удрал потихоньку, оставив ей телефон. Есть очень личная музыка, которую лучше слушать в одиночестве.
За дверью я наткнулся на Бланш.
– Не могу больше с умирающими.
Грех было не воспользоваться такой удачей.
– Может, ты подежуришь
вместо меня? Подменишь меня внизу, а я вместо тебя поработаю на шестом этаже.Я указал пальцем на дверь седьмой палаты:
– Ты мне окажешь услугу, я побуду с ней.
Иногда наши расписания прекрасно согласуются:
Бланш устает от умирающих, меня допекают живые. И я меняю суету внизу на печальное угасание наверху.
Бланш согласилась. Вторую половину дня я проведу здесь. Поскольку я здесь бываю часто, то знаю всех пациентов Бланш. В седьмой палате и в тех, что рядом, собрались друзья по несчастью. Соседки Жар-птицы шли той же дорогой и по тем же причинам…
Мадам Оранж, пятьдесят восемь лет. Ее болезнь привела к тому, что она высохла, словно апельсин, оставленный на солнце. Она ни о чем не просила и ничего не ждала. Она только любила смотреть по утрам сериал “Дни нашей жизни”…
Вот уже два дня телевизор не работал.
Фабьенн сообщила:
– Я звонила в техническую службу: родственники не заплатили, и пока дело не будет улажено, телевизор не включат.
Техник заявил мне по телефону:
– Ничего не знаю. Нет денег – нет телевизора.
– Что за дела? Родственники заплатят позже.
– Значит, и телевизор будет позже.
– К тому времени она умрет. Сколько?
– Восемь евро.
Я спустился, раздираемый желанием кого-нибудь убить, и швырнул мужику десятку.
– Два евро сдачи можете оставить себе. Яйца на них себе купите или, может, сердце.
И еще добавил грубое слово (бабушка, прости), уж не помню какое, помолился божеству огнестрельного оружия и хлопнул дверью.
В больнице телевидением ведают частные субподрядчики. Однажды им отдадут на откуп человечность, тайну, все святое. А между тем умирающая женщина – это и есть человечное, тайное, святое. Даже – и прежде всего – когда она смотрит “Дни нашей жизни”. Ей так мало осталось.
Восемь евро…
Разговоры о деньгах у нас в больнице – табу. Медицинское обслуживание осуществляется бесплатно. А медицинские услуги? Это вопрос, всегда и везде.
По больничным коридорам словно катится здоровенный золотой самородок. И все стараются его заполучить. Постоянно. Директор, администрация, заведующие отделениями. Охота за сокровищами, да и только. В больнице не принято говорить о деньгах. Молчание – золото, и это золото – заядлый игрок.
15 часов,
наверху
Я уже много успел сделать наверху. В моей тележке лежали восемь папок – по одной на каждого пациента отделения. Пациентов восемь, а коек десять. Неполная комплектация по причине смерти.
Палата 3
Месье и мадам Хвергельмир. Ни разу не смог произнести эту фамилию без запинки, а потому окрестил их Одином и Фрейей.
Я старался отыскать забавные анекдоты для Жар-птицы. Сделал все, что мог. Нашлось немного, потому что коллеги чаще помнят печальные истории. У нашей памяти странный способ делать уборку: трагедии складываются на хранение, шутки идут на выброс.