Тысячеликий герой
Шрифт:
Эта гибель наших логических и эмоциональных связей с судьбоносным моментом нашей жизни, единственным и неповторимым во времени и пространстве, это признание вселенского его значения и переход к новому этапу жизни, бурлящей, победоносной, уничтожающей прежних нас, эта роковая любовь – amor fati, «любовь судьбоносная», которая неизбежно приводит к смерти и составляет суть искусства; в этом ее радость и экстаз искупления:
39
Еврипид, Вакханки, (Еврипид. Трагедии. М., 1980. Т. 2. С. 375–434.).
40
Еврипид, Критяне, из Порфирий, О воздержании, IV, 6–9. См. дискуссию об этом стихе в Jane Harrison, Prolegomena to a Study of Greek Religion (3rd edition, Cambridge University Press, 1992), pp. 478–500.
Современная литература в значительной мере посвящена аллегорическим образам, переживающим болезненный раскол, окружающим нас повсюду и царящим в наших душах. Там, где подавлено естественное стремление выразить недовольство существующим нездоровым положением вещей – и нельзя выкрикнуть проклятия или провозгласить панацею – там приходит время искусства трагедии, которое оказывает на нас гораздо более мощное влияние, чем античная греческая трагедия: это реалистичная, глубоко личная и многоликая трагедия демократии, где бог распят не только у дворца, но и в скромных домах обычных людей, где все получают удар плетью и пощечины. Больше не мечтают о царствии небесном, будущем райском блаженстве и отпущении грехов, нечем облегчить страдания, мы достигли высшей власти, нам осталась лишь непроглядная тьма, пустота несбывшихся надежд, готовая поглотить жизни, выброшенные из материнского лона на свет лишь для того, чтобы потерпеть крах.
В сравнении с этим наши мелочные разговоры о достигнутых победах кажутся весьма жалкими. Нам слишком хорошо известно, какая горечь поражений, потерь, разочарований и несбывшихся надежд по иронии судьбы отравляет жизнь даже сильным мира сего. Потому мы не склонны ценить комедию так высоко, как трагедию. Комедия как сатира – не лишена смысла, она развлекает и помогает отвлечься от реального мира, но никогда сказка о счастье не может быть воспринята всерьез; она родом из далекой, призрачной страны детства, надежно укрытой от реального мира, всем тяготам которого мы скоро глянем в лицо, подобно тому, как мифы о рае всегда предназначены для стариков, чья жизни уже позади, а рыдающие души должны быть готовы перешагнуть последний порог, открывающий переход во тьму – современное представление Запада о комедии строится на абсолютно неправильном понимании реалий, отображенных в сказке, мифе и божественных комедиях о спасении души. В древнем мире к ним относились как искусству более высокому, чем трагедия, более сложному для понимания, более стройному и содержащему больше откровений.
Счастливый конец сказки, мифа и божественной комедии души должен трактоваться не как противоречие, а как превосходство над вселенской трагедией человека. Объективный мир остается прежним, но, поскольку внимание обращено внутрь самого субъекта, именно он кажется изменившимся. Где раньше боролись жизнь и смерть, появляется бессмертное существо, которому так же нет дела до случайностей времени, как кипящей в котелке воде нет дела до играющих в ней пузырьков, или как космос никак не заметит появления или исчезновения галактики. Трагедия – это разрушение самой формы и нашей привязанности к формам вообще; комедия – это необузданная и беззаботная, неистощимая радость торжествующей жизни. Таким образом, трагедия и комедия являются выражениями единой мифологической темы и опыта, который включает и то, и другое, будучи скрепляем ими: это движение вниз и движение вверх (kathodos и anodos), которые вместе становятся откровением о жизни и которые человек должен познать и полюбить, если хочет очиститься от скверны греха (катарсис – очищение) (неповиновения божественной воле) и смерти (отождествления с бренной формой).
«Так, изменяется все, но не гибнет ничто и, блуждая, входит туда и сюда; тела занимает любые дух… Новые вечно, затем что бывшее раньше пропало, сущего не было, – все обновляются вечно мгновенья». [41]
«Преходящи эти тела Воплощенного, именуемого Вечным, непреходящего, неисповедимого…». [42]
Миссия истинного мифа и сказки в том и состоит, чтобы поведать истину об опасностях темного внутреннего перехода от трагедии к комедии и о том, как их преодолеть. Именно поэтому происходящее в них выглядит фантастическим и «нереальным»: потому что оно отражает не физические, а психологические победы. Даже когда легенда отражает события жизни реального исторического лица, его победы преподносятся не как обычные события, а как сказочные подвиги; ведь суть не в том, что именно было совершено в реальном мире, а в том, что прежде чем это свершилось, еще нечто иное, более важное и существенное должно было свершиться в лабиринте, который нам всем знаком и в который мы попадаем в наших снах. Хотя герой мифа ходит по твердой земле, его путь всегда
ведет внутрь – в глубины, где ему предстоит борьба с темными силами и к нему возвращаются силы давно утерянные, забытые, необходимые для преобразования мира. Но вот подвиг совершен, всем несчастьям положен конец, свершилась победа над беспощадным временем и покорено пространство; но еще свежа память о пережитом ужасе, еще слышны пронзительные крики боли, и жизнь теперь наполняется всеобъемлющей торжествующей любовью и сознанием своего собственного несокрушимого могущества. Обычно незримый, тлеющий в непроницаемых глубинах, свет с громким ревом прорывается наружу. И тогда страшные раны кажутся тенями имманентной, нетленной вечности; время уступает славе; и мир наполняется удивительной, ангельской, но, возможно, монотонной и навевающей дремоту музыкой небесных сфер. Как все счастливые семьи, все мифы о спасении и спасенные миры похожи друг на друга.41
Овидий, Метаморфозы, XV.
42
Бхагавадгита, 2:18.
Ил. 6. Укротитель чудовищ (необработанные ракушки и ляпис лазурный). Шумер, Ирак, 2650–2400 гг. до н. э.
3. Герой и бог
Традиционный миф о приключениях героя обычно представляет в преувеличенном виде все обряды перехода: уединение – инициация – возвращение к обычной жизни, которую можно назвать центральным блоком мономифа. [43]
43
Слово «мономиф» взято из романа Джейма Джойса «Поминки по Финнегану» (Ориг. изд. New York: Viking Press, Inc., 1939).
Прометей вознесся на небеса, похитил у богов огонь и спустился вниз. Ясон, проплыв через Симплегады, попал в чудесное море, перехитрил дракона, охранявшего золотое руно, и с новыми силами вернулся с этой добычей, чтобы вырвать принадлежащий ему по праву трон у узурпатора. Эней спустился в подземный мир, переплыл Ахерон, одолел неподкупного Цербера, свирепого трехглавого пса, и, наконец, говорил с тенью умершего отца. Ему открылось все: судьбы душ, участь Рима, который он должен был основать, и то, «как невзгод избежать или легче снести их». [44] Через ворота из слоновой кости он вернулся в обычный мир, чтобы исполнить намеченное.
44
Вергилий, Энеида, VI.
Герой решается покинуть обыденный мир и направляется в область удивительного и сверхъестественного (x): там он встречается с фантастическими силами и одерживает решающую победу (y): в этом таинственном приключении герой обретает способность принести благо своим соплеменникам (z).
Возвышенное повествование о трудностях, выпавших на долю героя, их величественная суть, глубина их постижения и самоотверженность при выполнении задуманного представлены в передаваемой из поколения в поколение легенде о Великих Испытаниях Будды. Молодой принц Гаутама Шакьямуни тайком покинул дворец своего отца, чудом миновал на великолепном коне Кантхака охраняемые ворота и поскакал в ночь при свете факелов четырежды шестидесяти тысяч богов, легко преодолел величавую реку шириной в одиннадцать сотен и двадцать восемь локтей, а затем одним взмахом меча срезал свои королевские локоны – а оставшиеся волосы длиной в два пальца завились вправо и плотно обвили его голову. Облачившись в монашеские одежды, он отправился странствовать в облике нищего, и за годы этого, на первый взгляд бесцельного, скитания постиг и прошел восемь стадий медитации. Он жил как отшельник еще шесть лет и, стремясь к великой цели, дошел до высшей степени аскезы, и, казалось, пришла его смерть, но он вскоре воскрес и вернулся к менее суровой жизни странствующего аскета.
Однажды, сидя под деревом, он созерцал восточную часть света, и вдруг дерево озарилось сиянием. Явилась юная девушка по имени Суджата и поднесла ему молочный рис в золотой чаше. Когда Будда бросил пустую чашу в реку, та поплыла вверх, против течения в знак того, что он приближается к своей цели. Он поднялся и направился по дороге, проложенной богами, ширина которой была одиннадцать сотен и двадцать восемь локтей. Змеи, птицы, лесные и полевые божества приветствовали его цветами и райским благоуханием, звучала музыка небесного хора, десять тысяч миров были наполнены благоуханиями, гирляндами цветов, гармонией и приветствовали его; ибо он был на пути к великому дереву Просветления, дереву Бодхи, под которым он должен был принести освобождение этому миру. С решительным намерением он расположился под деревом Бодхи в Месте Покоя, и тут же перед ним возник Кама-Мара, бог любви и смерти.
Грозный тысячерукий бог явился верхом на слоне и в каждой руке держал оружие. На двенадцать лиг перед ним простиралась его армия – на двенадцать лиг влево и на двенадцать – вправо от него, а позади него – до самой границы мира; и на девять лиг в высоту. Боги, защитники вселенной, начали сражение, но будущий Будда сидел неподвижно под деревом. И тогда бог устремился к нему, стремясь нарушить его сосредоточенность.
Ил. 7. Будда Шакьямуни под Деревом Бодхи (резьба по аспидному сланцу). Индия, конец IX – начало X в. н. э.