Тюрьма

Но как оскудение и уклон к праху Инги выглядели реалистическим направлением в ничтожной живописи безумия, творимой ее мужем, так большим и справным реалистом смотрелся и подполковник Крыпаев, по-своему, со своей постановкой задачи, тершийся и трудившийся возле фантастически громоздимой дугинско-вавилонской башни. Сообщая Виталию Павловичу намеченную дату переговоров, — позволим себе пренебречь неопределенностью в вопросе, присутствовала ли при этом Валерия Александровна, — подполковник жестко предпринял попытку тут же, то есть прямо на текущем подготовительном этапе, вытянуть из Дугина сведения об Архипове и убийцах судьи Добромыслова. Он знал, эта попытка обречена на провал, но знал он и то, что она необходима как нечто, лишний раз утверждающее логику его хлопот и укрепляющее их смысл. С тем же умыслом он и поторговался немного, заговорил о половинчатости, ну, коль не Архипов, так хоть убийцы судьи, хоть их давайте; намекнул, что сумеет как-нибудь хорошо польстить будущему депутату в обмен на полезную информацию. А в будущем, помимо депутатства, еще ведь и грандиозная, если не вовсе абсолютная, узурпация, так разве не стоит грядущему богдыхану, пока он не впитал братца, не поглотил разных там заезжих подполковников, администраторов всех мастей, общественных деятелей и их противников, слегка вознаградить своего верного слугу за его, буквально сказать, каторжные усилия? Но Виталий Павлович был неумолим. Не вполне доверяя подполковнику, а также помня, что полнотой информации все равно не владеет, он сказал сурово:

— Всему свое время.

Подполковник стал изящно и натренированно, как настоящий разведчик, извиваться, добиваясь нужного ему эффекта. Он, между прочим, улучив момент, расплылся в похвалах красоте Валерии Александровне и ее выдающейся роли в разных телодвижениях и жестах местного бомонда (как политического, так и культурного разлива), вскользь обронив, что эту роль можно, конечно, поставить под подозрение. Присутствие самой Валерии Александровны при этом продолжало носить абстрактный характер, а Виталий Павлович оставался тверд.

— Так дело не пойдет, — сказал Дугин. — Мало случаев, когда я выдаю авансы, и сейчас не вижу надобности. До чего же, душа моя, вы слабы в коммерции. Что до роли Валерии Александровны, то она известна. Валерия Александровна известная прошмондовка, а если взять то, что вы назвали бомондом, так там ее роль мизерна и смехотворна, потому как сам этот бомонд ломаного гроша не стоит. Но не о том речь. Речь о судьбе моего обожаемого брата, и давайте, давайте же сначала вытащим его на волю, отмоем, обогреем и обласкаем, и вот только тогда уже, говорю я, будут резоны, чтобы поднимать вопрос о преференциях и наградах, вот тогда и воздадим каждому по его заслугам.

— Общение с вами идет мне впрок, ведь есть, есть чему у вас поучиться, и нет оснований думать, что и тут ученик когда-нибудь превзойдет своего учителя. Знайте же, если случится так, что вам, не приведи Господь, придется сменить домашний халат на арестантскую робу, а я останусь в мундире, — подполковник указал на свой пиджак, как на форму, никоим образом не соответствующую его истинной сути, офицерской, — если это случится, первой моей мыслью будет, что мир сошел с ума и нам с вами в этом новом ужасном мире предстоит роль санитаров. Вам — в лагерной волчьей стае, мне — в кулуарах департаментов, министерств, штабов. Как думаете, справимся? Роль благородная, но хлопотная и даже тягостная.

Виталий Павлович оторопел. «Снайпер», было дело, ударился в туманные высказывания, а вот и новые аллегории, на этот раз военно-медицинского характера, стратегические, толкающие в тень, отбрасываемую каким-то загадочным и страшным догматизмом. Где догмы, там мрак, неизвестность, как в случае подводной части айсберга, западня, риск краха. «Снайпер» и подполковник гнут что-то свое, что-то проповедуют, но поди-ка угадай, что у них на уме и за душой? Это догматики, и таинственные догмы свои они умеют внезапно превращать в жупел. Один жупел, другой… Не лучше ли убрать, ликвидировать, пока то, что выглядит страшной сказкой, не стало погибельной былью? Но Виталий Павлович взял себя в руки и не раскрыл, что обескуражен и заглядывает в бездну возможных страхов.

Несколько времени спустя, уже накануне переговоров Орест Митрофанович пожаловался на недомогание, даже прилег и горестно закрыл глаза, поскрипывая пружинами кровати. Недомогание заключалось не в чем-то определенном; высовываясь из поникшего тела, корчило скорбные гримаски, показывая, что куда как явственно выражается в общем ухудшении состояния здоровья, не удивительном, если принять во внимание далеко не юношеский возраст Ореста Митрофановича.

Среди хаоса недоумений, поглотившего толстяка, пробегало и сокрушение о том, что ему, может быть, теперь не посчастливится присутствовать на переговорах, а он так мечтал попасть, так грезил ими. И тут кстати, реализуя все еще сказочный сюжет, пришел Вася, довольно абстрактно назвавшийся представителем местной прессы. Орест Митрофанович страшно обрадовался, бурными жестами и короткими, как междометия, восклицаниями обозначая Васю как своего заместителя, Филиппов же, доверчивый ко всему, что не мешало сконцентрироваться на тюремной конституции, не почувствовал подвоха. Впрочем, у Васи было удостоверение сотрудника газеты; это устроил могущественный Виталий Павлович.

Вася тактично и умно, как заправский член дискуссионных клубов, поговорил немного об огромном интересе, который проявляет местная пресса к событиям в смирновской колонии. Редакторы будто на иголках, репортеры активно недосыпают. Читатели тоже в страшном напряжении. Все жаждут новостей. Следствием газетного интереса и является его, Васи, визит к пламенному и заслуженно снискавшему популярность защитнику человеческих прав Причудову. Вася мог бы действовать самостоятельно, не утомляя правозащитников своими просьбами, но известно, что лагерная администрация терпеть не может прессу, боится ее как огня, и она, естественно, сделает все возможное, чтобы не допустить Васю на переговоры. А вот если правозащитники примут его в свое лоно, задача его замечательно упростится.

Офицер Крыпаев, уже совершенно изживший свои страхи перед дугинскими злоумышлениями и кознями, смотрел на все эти приготовления в тесном мирке филипповцев со снисходительной усмешкой. В отношении перспектив демократического движения подполковник рассуждал следующим образом: пока его участники одержимы разными громкими идеями, активны, предъявляют требования, заявляют свои права, они демократы и смахивают на Чернышевского, строго глядящего с портретов, а когда будут одернуты и приструнены, обернутся мутной либеральной массой и уподобятся Керенскому, бегущему из Зимнего в дамском платье. Посмеивался Крыпаев и над майором Сидоровым, который не уставал тревожиться о его личной безопасности.

Верит ли он, что осужденные, с захватом Дугина-младшего на переговорах, попятятся и в конце концов выбросят белый флаг, подполковник понять не старался. Не вера ему нужна, тем более какая-нибудь туманная, кое-как укрепленная на сомнительных аргументах, а твердая и бодрящая сила практики. В конечном счете не было у него сейчас задачи важнее, чем выйти с честью из сурового испытания, из сложившейся щекотливой ситуации. А смелый и вполне обоснованный захват вожака, обезглавливающий бунт, должен был как нельзя лучше поспособствовать решению этой задачи.

Лагерный Дугин ни за что не решился бы на личное участие в переговорах, если бы не был посвящен в план, преображающий его в героя, идущего чуть ли не на мученическую смерть и счастливо ее избегающего. Многие отговаривали: шаг рискованный, подумай, долго ли до беды. Дугин принимал немножко потустороннюю, трагическую позу, а в душе посмеивался, воображая, как не только выйдет сухим из воды, но и обманет все ожидания и пророчества братвы. Если еще недавно он предполагал идти с восставшими до конца и разделить с ними их участь, то теперь, когда брат сообщил ему о своих хитроумных разработках, уяснил, что лучше ему, человеку, которому грозит куда более серьезное, чем рядовым мятежникам, наказание, своевременно унести ноги. Разыгрывая перед друзьями героико-драматическую пантомиму, хмуря брови, он говорил с металлом в голосе: я заварил кашу, я и пойду. И дрыгал ногой, знаменуя начало пути.

Дальнейшее развитие событий в лагере его уже не интересовало. Последняя милость, которой он одарил собратьев по несчастью, заключалась в том, что, выбирая делегатов на предстоящую встречу и, следовательно, вероятных кандидатов на переход в мир иной, он обошел вниманием истинный цвет лагерной элиты. Так в состав делегации попали заметные, но все же пустые людишки вроде крикуна Гонцова. Не исключено, этим отбором Дугин-младший обнаружил тайную мечту, чтобы стихия лагерной вольницы бурлила и после его бегства.