У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

— Мы могли бы поехать прямиком туда, — говорил он, — прямиком в Тласкалу, или заночевать в Санта-Ана Чиаутемпан, где пересадка в обоих направлениях, а утром мы все вместе отправились бы в Веракрус. Но в таком случае, само собой, — он взглянул на часы, — надо ехать без промедления… Мы могли бы успеть на ближайший автобус… А перед этим еще выпить, — добавил он с достоинством, как и подобает консулу.

Туман рассеялся, но глаза Ивонны были полны слез, а лицо ее заливала бледность.

Произошло что-то неладное, что-то ужасное. И прежде всего, хотя это просто уму непостижимо, Хью с Ивонной, кажется, совсем пьяны.

— Как, разве вы не хотите ехать, не хотите снова побывать в Тласкале? — спросил консул, пожалуй, с излишней навязчивостью.

— Нет, Джеффри, не в том дело.

Тут, по счастью, Сервантес принес на тарелке живых устриц и пучок зубочисток. Консул отхлебнул пива из стакана, который его дожидался. Насчет выпивки теперь выходит так, выходит так: один стакан дожидается его здесь, и этот стакан с пивом еще не допит. Кроме того, до недавнего времени мескаль (Что за беда?.. Ведь слова этого он не боится, верно?) в изрядном количестве дожидался его неподалеку отсюда, в бутылке из-под лимонада, причем все это он выпил и вместе с тем не выпил; на деле выпил, а по видимости, если взглянуть со стороны, не выпил. И раньше он пропустил два стаканчика мескаля, которые надо и не надо было пить. Тяготеет ли над ним подозрение? Ведь он умолял Сервантеса молчать; возможно ли, что этот тласкалец не устоял перед соблазном и предал его? О чем они тут говорили на самом деле, пока он отсутствовал? Консул оторвал взгляд от устрицы, посмотрел на Хью; Хью, подобно Ивонне, совсем пьяный, был разобижен и зол. Чего им, собственно, надо? Ведь он, консул, отлучился совсем ненадолго (казалось ему), минут на семь, самое большее, судя по всему, причем назад вернулся умытый и причесанный, — как ему это удалось, вот вопрос? — и даже цыпленок у него на тарелке почти не остыл, а Хью с Ивонной не успели доесть своих цыплят… Et tu, Brute! [206] He сводя глаз с Хью, консул чувствовал, как взгляд его наливается ненавистью. И перед этим пронизывающим взглядом Хью предстал таким, каков он был утром, на лице улыбка, в руке острая бритва, сверкающая на солнце. Но теперь он приближался к консулу, дабы отсечь ему голову. Видение это померкло, а Хью все равно приближался, только уже не к нему. Нет, он снова был на арене и вступил в единоборство с быком; вместо бритвы в руке у него сверкнул меч. Он занес меч, готовый повергнуть быка во прах… Консул силился подавить в себе безудержную волну нелепой, дикой ярости. Он чувствовал, что дрожит, но дрожит только от этого усилия — этого созидательного усилия, которое никакой банк финансировать не станет, к слову сказать, — поддел зубочисткой устрицу, поднял ее над столиком и процедил сквозь зубы;

206

И ты, Брут! (лат.).

— Вот, Хью, гляди, какие мы гнусные твари. Пожираем заживо бедных созданий. И хоть бы что. Можно ли после этого всерьез уважать человечество или верить в классовую борьбу?

А Хью, как ни в чем не бывало, говорил, кажется, после недолгого молчания, спокойно, невозмутимо:

— Я видел один русский фильм про восстание рыбаков… Они там выловили сетью акулу вместе со всякой прочей рыбой и прикончили… Я подумал тогда, что это поразительно яркий символ нацистской системы: хоть чудовище и подохло уже, а все равно глотает живьем непокорных мужчин, женщин, всех подряд!

— Такова природа всякой системы…

— Погоди, Джеффри…

— Погоди ты, дружище, — услышал консул свой голос, — когда против тебя действует Франко или Гитлер — это одно дело, а когда против тебя действуют актиний, аргон, бериллий, диспрозий, ниобий, палладий, празеодим…

— Постой, Джефф…

— …рутений, самарий, кремний, тантал, теллур, тербий, торий…

— Да погоди же…

— …тулий, титан, уран, ванадий, франций, ксенон, иттербий, иттрий, цирконий, европий, германий — уф! — и колумбий! — когда они против тебя и все прочее, тут дело совсем другое.

Консул допил пиво.

С неба опять неожиданно обрушился громовой удар, раскатистый и гулкий, затихая в отдалении.

А Хью как ни в чем не бывало говорил, казалось, спокойно, невозмутимо:

— Погоди, Джеффри. Давай раз и навсегда выясним этот вопрос, поговорим начистоту. Для меня коммунизм, каков бы ни был он на данном этапе, по сути своей не система, ничего подобного. Это просто воплощение нового духа, нечто такое, чему когда-нибудь, так или иначе, предстоит стать необходимым, как воздух, которым мы дышим. Это не мои слова, я слышал их раньше. И то, что я намерен сказать, отнюдь не ново. Право же, через пять лет это вообще покажется прописной истиной. Но, сколько мне известно, никто еще не обращался к Мэттью Арнольду, чтобы подкрепить подобные доводы, И я сейчас приведу тебе цитату из Мэттью Арнольда, в частности еще и потому, что ты полагаешь, будто я не способен приводить цитаты из Мэттью Арнольда. Но ты заблуждаешься. В моем представлении то, что у нас принято называть…

— Сервантес!

— …представляет собой духовное начало, которое в современном мире играет роль, подобную роли христианства в древности. Мэттью Арнольд в своем сочинении о Марке Аврелии пишет…

— Сервантес, ради всего святого…

— «…Наоборот, те императоры, которые стремились к подавлению христианства, считали, что имеют дело с презренной философией, подрывной политической деятельностью и низменной моралью. Будучи людьми, они относились к этому примерно так, как наши ревнители нравственности относятся к мормонам; будучи правителями, они относились к этому, как наши либеральные деятели относятся к иезуитам. Нечто вроде мормонов…»

— «…организация, созданная как громадное тайное общество, преследующее непонятные политические и общественные цели, каковое Антоний Пий…»

— Сервантес!

— «Внутренняя и определяющая причина такой трактовки, без сомнения, кроется в том, что христианство являло собой новый дух в мире, подвластном Риму, и было призвано воздействовать на этот мир в качестве растворителя; поэтому христианство с неизбежностью…»

— Сервантес, — сказал консул, перебивая Хью, — вы родом из Оахаки?

— Нет, сеньор. Из Тласкалы. Я тласкалец.

— Так-с, — сказал консул. — И что же, hombre, там, в Тласкале, растут вековые деревья?

— Si, si, hombre. Вековые деревья. Много деревьев.

— И Окотлан. Окотланская святыня. Ведь это в Тласкале?

— Si, si, senor, si, Окотланская святыня, — подтвердил Сервантес, отходя к стойке.

— И Матлалкуэятль.

— Si, hombre. Матлалкуэятль. Тласкала.

— И лагуны?

— Si… много лагун.

— И разве лагуны эти не изобилуют водоплавающей птицей?

— Si, senor. Muy fuerte… в Тласкале.

— Ну вот, — сказал консул, оборачиваясь к Хью с Ивонной, — что же вы имеете против моего предложения? Что же с вами такое, друзья мои? Может, ты все же раздумал охать в Веракрус, Хью?

У двери вдруг вызывающе громко забренчала гитара, и Сервантес снова подошел к ним:

— Эта песня имеет название «Черные цветы». — Сервантес хотел было подозвать гитариста. — Там поются такие слова: «Я страдаю потому, что твои губы говорят всегда ложь и поцелуй их приносит смерть».

— Гоните его в шею, — сказал консул. — Хью, cu"anlos trenes hay el dia para Vera Cruz? ^[207] Гитарист заиграл что-то другое.

— Это песня крестьянина, — сказал Сервантес, — про быков.

— Хватит с нас быков на сегодня. Гоните его отсюда, рог favor, — сказал консул. — Что это с вами, право? Ивонна, Хью… Такая бесподобная, дивная мысль, и такая разумная. Поймите же, под лежачий камень, — камень, Сервантес! — вода не течет… Тласкала как раз по пути в Веракрус, Хью, поверь моему слову… И больше мы никогда не увидимся с тобой, старина. Такое у меня предчувствие… Надо выпить по этому случаю. Брось, меня не проведешь, я тебя насквозь вижу… Пересадка в Сан-Мартин Тексмелукан в обоих направлениях…

207

Сколько поездов в день отправляются в Веракрус? (исп.).

За дверьми, с низкого неба коротко прогремел гром, Сервантес проворно принес кофе; чиркая спичками, он предлагал им прикурить.

— La supersticion dice, — сказал он с улыбкой, зажег ещ спичку и поднес ее консулу, — que cuando tres amigos prenden su cigarro con la misma cerilla, el ultimo muere antes que los otros dos ^[208] .

— У вас в Мексике есть такое поверье? — спросил Хью.

— Si, senor. — Сервантес кивнул. — Но на войне с этим нельзя считаться, потому что там у многих солдат бывает только одна спичка.

208

Есть поверье, что, если трое друзей прикурят от одной спички, последний умрет прежде двух других (исп.).