У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
Шрифт:
— А я вот хотел бы знать, что за чушь несешь ты, черт бы тебя взял!
— Чего ради люди вечно лезут в чужие дела?
— Или морочат другим голову?.. Пускай только начнется настоящая война, увидишь, как кровожадны люди вроде тебя!
— Но этому не бывать. А вы все должны — Сервантес! — выучить наизусть то, что пишет Толстой о подобных вещах, тот разговор с добровольцами в поезде из «Войны и мира»…
— Но ведь это же из…
— И первый доброволец, заметь, оказался хвастливым идиотом, он напился и, очевидно, был уверен, что совершает геройский поступок… чего ты смеешься, Хью?
— Это забавно.
— Второй же испробовал всего и везде потерпел
— Выходит, они спасаются бегством? — сказал Хью. — Но разве Катамасов, или как бишь его, не считал поступок этих добровольцев воплощением души всего русского народа?.. Но если уж…
— Но если уж ты не врешь и действительно читал «Войну и мир», почему у тебя не хватило ума извлечь для себя пользу из этой книги, спрашиваю я еще раз.
— Некоторую пользу я по крайней мере извлек, — сказал Хью, — и могу отличить ее от «Анны Карениной».
— Ладно, пускай это «Анна Каренина»… — Консул помолчал. — Сервантес!
И Сервантес появился, держа под мышкой своего бойцового петуха, который, казалось, спал мертвым сном.
— Muy fuerte, — сказал он, — muy уж-жасна, — и прошел мимо. — Un bruto.
— Но я подразумевал также, что вы, мерзавцы, заруби это себе на лбу, вы лезете в чужие дела не только за границей, по и у себя дома. «Ах, Джеффри, милый, почему ты не бросишь пить, пока не поздно?..» И все прочее. А с чего вы взяли, что еще не поздно? Меня вы спросили? — Что он такое говорит?
Консул слышал собственные слова, удивляясь своей неожиданной жестокости, своей низости. И знал, что не остановится, — Я наилучшим образом, с полным правом порешил, что уже поздно. А вы, только вы одни, пристаете ко мне, перечите.
— Эх, Джеффри…
… Неужели он говорил это? И нужно ли это говорить?.. Стало быть, нужно.
— Вы же знаете, одна лишь уверенность, что уже поздно, слишком поздно, и поддерживает во мне жизнь… Все вы одинаковы, все до одного, Ивонна, Жак и ты, Хью, вы норовите вмешаться в чужую жизнь, всегда, всегда вмешиваетесь… С какой стати, например, кому-то понадобилось вмешаться в жизнь Сервантеса, пристрастить его с детства к петушиным боям?.. Это и порождает несчастье в мире, скажем прямо, да, прямо, вся беда в том, что у вас не хватает ума, и простоты, и мужества, да, мужества, взять на себя, взять…
— Послушай, Джеффри…
— Что сделал для человечества ты, Хью, со всеми твоими туманными разглагольствованиями о капиталистическом строе, ведь ты только трепал языком и жил себе припеваючи, разве нет, подлая твоя душа?
— Заткнись, Джефф, сделай милость!
— Оба вы таковы, подлые ваши души! Сервантес!
— Джеффри, сядь, умоляю тебя, — сказала, кажется, Ивонна измученным голосом, — ты ведешь себя просто безобразно.
— Нет, Ивонна, ничего подобного. Я говорю совершенно спокойно. Так вот я вас спрашиваю, что сделали вы для кого-либо, кроме самих себя? — Нужно ли это говорить? Но консул говорил, уже сказал это: — Где мои дети, которых я, быть может, хотел иметь от тебя? Представь себе, я, быть может, хотел их иметь. А их утопили. Они захлебнулись под душем, где шумела вода, тысячи струй. К твоему сведению, ты не способна хотя бы притворяться, будто любишь «человечество»,
ничуть не бывало! Тебе не нужна даже иллюзия, хотя кое-какие иллюзии у тебя, к несчастью, есть, они-то и помогли тебе пренебречь единственным твоим благим и естественным предназначением. Но если поразмыслить, лучше бы женщинам вообще не иметь предназначения!— Не будь свиньей, Джеффри, дьявол тебя побери.
Хью встал.
— Сиди и не рыпайся, от свиньи слышу, — сказал консул повелительно. — Я, конечно, понимаю, в какую романтическую историю влипли вы оба. Но даже если Хью и на сей раз выйдет сухим из воды, все равно скоро, очень скоро ему станет ясно, что он лишь один из сотни обманутых простаков, скользких, как рыбы, норовистых, как жеребцы, — все сплошь вонючие козлы, похотливые обезьяны, ненасытные, спесивые волки. Нет уж, хватит и одного…
Стакан, по счастью уже пустой, упал на пол и разбился.
— Срывал он поцелуи, как цветы, потом бедра ее коснулся и вздохнул. Как дивно вы оба, надо полагать, провели весь этот день, резвились, прикидывались невинными младенцами якобы во имя моего спасения… к чертовой матери. Я сам несчастный, беззащитный — только сейчас это до меня дошло. Но отсюда вытекает неизбежный логический вывод: я тоже должен вести свою жалкую борьбу за свободу. Ох, я хочу вернуться в разлюбезный бардак! Туда, где звякают цепи, где все цепенеет…
— Правда, у меня было искушение смириться. Я попался на удочку, когда вы сулили мне райскую жизнь в трезвости, без капли спиртного. Сдается мне, именно этого вы добивались весь нынешний день. Но теперь я с обычным своим пристрастием к мелодраме решил собственным умом, собрал остатки ума, которых мне как раз хватило, чтобы принять решение. Сервантес! И я вовсе не хочу этого, нет, благодарю покорно, я, напротив, избираю… Тласк… — Где он, куда он попал? — Тласк… Тласк…
…Он опять словно стоял на открытой темной платформе вокзала, куда некогда пришел — и вправду пришел? — утром, к семи сорока, встречать Ли Мейтленд, возвращавшуюся из Виргинии, всю ночь пьянствовал, а потом пришел, ощущая легкость в голове и в ногах, достигнув того состояния, когда пробуждается ангел, о котором писал Бодлер, и был, пожалуй, не прочь встречать поезда, только бы они не останавливались, потому что в грезах ангела поезда не останавливаются и никто не выходит, даже другой ангел, даже прелестная, светловолосая Ли Мейтленд… Кажется, поезд опоздал? Почему он шагает взад-вперед по платформе? Кажется, поезд придет со стороны Цепного — Цепного! — моста вторым или третьим по счету…
— Тласк… — повторил консул. — Я избираю…
Он был в комнате, но в комнате этой материя распалась: дверная ручка торчала отдельно от двери. Занавеска плыла в воздухе сама по себе, независимо, свободно. Казалось, она норовит накрыть, задушить его. Размеренное тиканье часов за стойкой, необычайно громкое, его образумило. «Тласк; тласк; тласк; тласк…» Половина шестого. Только и всего?
— …избираю ад, — договорил он бессвязно. — Потому что…
Он вынул бумажку в двадцать песо и положил ее на столик.
— Мне там нравится! — крикнул он снаружи, в открытое окно. Сервантес стоял за стойкой со своим петухом, и глаза у него были испуганные. — Мне нравится в аду. Я должен вернуться туда немедля. И вот я бегу. Я уже почти вернулся туда.
Он действительно бежал, невзирая на свою хромоту, с безумным криком, хотя, удивительное дело, все это представлялось ему не совсем серьезным, бежал к лесу, где быстро сгущалась тьма, где метались кроны деревьев, — оттуда налетел яростный ветер, и сиротливое перечное дерево испустило стой.