У птенцов подрастают крылья

Вот какого педагога послала нам судьба в самую горячую пору нашей юности, нашего увлечения театром!

^{Ольга Владимировна предложила нам подготовить к постановке пьесу Островского «Бедность не порок»}

Со следующего дня, вернее, с той самой минуты, когда Ольга Владимировна не как случайный гость, а как наш старший друг и наставник переступила порог чернского нардома, все в нем пошло по-новому.

Ольга Владимировна предложила нам подготовить к постановке пьесу Островского «Бедность не порок».

— Но что значит подготовить спектакль? — спросила она. — Вы, вероятно, считаете, что подготовка начинается с того, чтобы распределить роли, выучить их и начать репетировать: кому где стать или сесть, что кому делать…

Конечно, мы именно так это и понимали. Ольга Владимировна улыбнулась.

— Нет, друзья мои, — сказала она, — это уже завершающий момент. Подготовка начинается совсем с другого — с разбора пьесы, с раздумья над тем, что хотел выразить в ней автор.

— Ну, в данном случае это и так ясно, — возразил Миша Благовещенский. — Само название пьесы говорит о том, что хотел выразить в ней автор: бедность не порок, то есть не гонись за богатством…

— А за чем же гонись? — перебила его Ольга Владимировна.

— Ну как — за чем? Ну, за хорошим человеком… чтобы честный был… Ну, вообще хороший! — засмеялся Миша. — Это же и так ясно.

— А кто же, по-вашему, в пьесе такой хороший человек?

— Как — кто? Митя и Любим Карпыч.

— А Гордей Карпыч плохой? — опять спросила Ольга Владимировна.

— Конечно, раз дочь за негодяя хотел замуж отдать, значит, плохой.

— А почему же он ее не отдал в конце концов? Почему благодарит пьяницу-брата, что тот его уму-разуму научил? Значит, он не очень плохой?

— Да, не очень плохой, — протянул Миша. — Собственно, вначале был плохой, а потом… потом опомнился. Ну и… ну и стал получше… — Миша почувствовал, что сам немного запутался. Он махнул рукой и рассмеялся. — А, кто их там разберет, купцов-то этих!

Все мы тоже рассмеялись, и Ольга Владимировна вместе с нами.

— Кто их разберет? — повторила она. — Если мы за эту пьесу беремся, нам и нужно прежде всего каждого из действующих лиц разобрать. Кто он, почему именно так, а не иначе действует. Так ведь в жизни не бывает: все время был человек плохой, а потом вдруг опомнился и ни с того ни с сего стал хороший. Так не бывает, — повторила она. — Дело тут гораздо сложнее. Гордей Карпыч по натуре совсем не плохой человек, только темный, невежественный. А темнота, да еще плюс к ней богатство, почет для таких же неученых, как он сам, — это страшная вещь. Тут и хороший человек может голову потерять и наделать невесть чего, особенно если к нему в друзья такой отъявленный подлец, как Коршунов, вотрется. — Она опять поглядела на Мишу и продолжала: — Значит, тому, кто будет играть Гордея Карпыча, нужно очень и очень подумать над образом этого человека, совсем неплохого, даже доброго от природы, но самодура, зазнавшегося невежду. Он ведь и сам запутался, сам толком не знает, чего он хочет. Это настоящая ворона в павлиньих перьях. Помните, он своей жене-старухе говорит, чтобы она не смела девушек звать песни петь, а если уж хочет повеселиться, устроила бы бал, позвала бы музыкантов… — Ольга Владимировна невольно рассмеялась. — Ну, вы представляете себе: старая неграмотная старуха и вдруг устраивает для своего развлечения бал с музыкантами?! Ну можно ли представить себе что-нибудь более дикое, нелепое…

Ольга Владимировна на минуту замолчала и опять заговорила:

— А вспомните, друзья мои, что сам Гордей Карпыч говорит своему будущему зятю Коршунову про других купцов: «Соберутся в одну комнату, усядутся в кружок, песни запоют мужицкие. Оно, конечно, и весело, да, я считаю так, что это низко, никакого тону нет». Эта коротенькая фраза раскрывает образ Гордея Карпыча совсем с другой стороны. Ему и самому ни к чему этот бал с музыкантами, он сам простой русский человек, ему самому в стократ милее русские песни, он бы их охотно попел вместе с приятелями. Но!.. Положение не позволяет. То есть ему так кажется, что не позволяет, что этим он в глазах других может уронить собственное достоинство. — Ольга Владимировна оглядела нас. — Вот даже такая коротенькая фраза и та не должна пропасть. Она должна дойти до зрителя и показать купца-самодура и с другой стороны. Понимаете, друзья мои, Гордей Карпыч — это не случайный человек, это образ купца, это тип, который создали определенные условия среды, это яркий пример того, как дикие, ненормальные отношения в обществе калечат даже неплохого по существу человека…

Ольга Владимировна взяла в руки лежащую перед ней пьесу и, пометив в ней что-то, сказала:

— Тот, кто будет играть роль Гордея Карпыча, должен как следует призадуматься над образом этого человека, над его характером, над его душевными переживаниями.

Так же подробно Ольга Владимировна остановилась на каждом персонаже пьесы Островского.

Мы слушали в полном безмолвии. И все, что нам казалось так просто — выучил роль и сыграл ее, — теперь представлялось нам, по крайней мере мне лично, совсем иным.

Я сразу понял, что нужно играть не просто роль, не просто заучить и говорить самому слова роли, а нужно играть другого человека, как Ольга Владимировна сказала, «перевоплотиться» в него. Продумать, как он живет и действует, помимо того частного случая, того положения, которое описано в данной пьесе, а живет вообще, каждый день. Как он работает, как относится к своей службе, начальству, товарищам, вообще, что он за человек… Вот когда продумаешь, прочувствуешь все это, когда влезешь, как говорится, «в его шкуру», тогда, верно, и роль поймешь; она получится живой, естественной, а не просто вызубренной наизусть.

Но особенно меня поразило, когда Ольга Владимировна начала нам рассказывать о художественной правде актера и театра вообще.

Ольга Владимировна говорила:

— Не думайте, что драматург — это все, это творец, а актер, вроде попугая, должен только слепо повторять то, что написано в пьесе. Нет, друзья мои, это совсем не так: театр, его режиссер и актеры — это такие же вполне равноправные творцы, как и сам автор пьесы.

Два актера могут одну и ту же роль играть совсем по-разному, подчеркивать те или иные стороны данного действующего лица. Нельзя, конечно, менять текст роли, нельзя от себя ничего присочинять или выбрасывать отдельные слова. Но сами-то слова можно произносить совсем по-разному, с разными оттенками, вкладывая в них порой даже различный смысл. И образ человека от этого целиком меняется.

Возьмите хотя бы Чацкого из «Горе от ума» в исполнении двух великих актеров: Мамонта Дальского и Качалова. Ведь это же два совершенно различных человека. В трактовке и исполнении Дальского Чацкий — это гордый, вдохновенный борец за все светлое, передовое, борец против рутины, против обывательщины, борец, которого так и не сломила эта обывательщина. Он уходит со сцены с гордо поднятой головой. И его последняя фраза:

Пойду искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне, карету! —

эта фраза звучит мужественно. Чацкий не сдается. Он еще повоюет, он еще будет искать и, наверное, найдет такой уголок.

И та же самая фраза у Василия Ивановича Качалова звучит совсем не гордо, а просто трагически. В ней вопль души, трагедия человека, увидевшего, что все, к чему он стремился, ради чего скакал, не зная устали, в Москву, все лучшее, даже любовь, оказалось ложью. В его исполнении эта заключительная фраза звучит не менее сильно, но только совсем по-иному…

А вы знаете, друзья, — вдруг как бы перебила себя сама Ольга Владимировна, — даже и вся пьеса может звучать совсем по-разному, может, даже вовсе не так, как это задумал автор. Такое именно случилось с великим писателем Чеховым и с нашим замечательным Художественным театром.