Убежища

Годам к тридцати странствия указывают на то, что ты либо неуживчив, либо бесталанен, либо разващен, и Бенедикт решил осесть. Ему было (пока) неважно, что в этом городе знатный собор и очень скромный университет. Кажется, ему сделали предложение - как доктор философии, он работал вместе с учеными монастыря, разбирался в записях старых легенд, травниках и бестиариях. Буквицы далеко не всегда соответствовали тексту по времени: они были ближе самым старым каменным украшениям монастырской церкви, как будто бы художник был самоучкой и никогда не покидал монастыря. Хормейстер забрал себе записи музыки, а Бенедикту достались слова и изображения. Хормейстер, насколько это возможно, стал его другом. Забавно, что рукописи были сделаны пятьсот лет назад - и события, в них описанные, тоже уносились вдаль на полтысячелетия. Кто бы их ни читал и ни писал, это "пятьсот лет тому назад" было стабильным, замершим временем, неким завершенным оазисом или островом в реке Гераклита. Животные бестиариев условны, соответствуют обыкновенным человеческим страстям - тогда было так, а сейчас о страстях повествуют изображения людей. Но звери, запутавшиеся в лианах, остались и служат украшениями церковных камней и книг. Бенедикт заметил еще две странности. Во-первых, его грех никогда не изображался ни прямо, ни в виде животного - но только намеком (статуя повернута задницей к зрителю; мужичок гладит себя за бороду...), нет такого греха, и все - значит, решил хитрец Бенедикт, можно и не упоминать о нем на исповеди, духовник это переживет. Во-вторых, сочинители и рисовальщики предполагали, что люди - простецы, что они жизнерадостно любят грех и с большим трудом понимают хоть что-то о праведности. Другими были только рыцари. Сам доктор философии думал, что люди стали все-таки тоньше, и многие предпочитают не сам грех, а угрызения совести, и чем чаще, тем приятственнее. Его сделанная когда-то ради Элиа работа о страстях была восстановлена. Но Бенедикт страдал очень существенным недостатком: если его тело легко забывало прежние состояния, то написать и забыть какую-то работу он просто так не мог. Он ее улучшал и дополнял, пока она не меняла содержание или не превращалась в арабеску из мыслей. Мучения с докторской работой все же научили его писать ясно и оставлять написанное. Но для себя он предпочитал работать по-прежнему и видеть, как предпочитают жить сами мысли, а не их более или менее случайный "автор". Автор - всего лишь писец, а мысль живет сама по себе и ждет того, кто сможет сопрячь ее с другими, воздвигнуть некое идеальное здание...

Кроме написания работ, Бенедикт освоил еще одно важное правило, но позже и почти не осознавая, что именно он понял. Лет через десять оказалось, что он создал заново философский факультет в совершенно гиблом месте, чтобы любить и холить его. Относились к его единственному полноценному детищу как к забавному довольно безобидному украшению. А детище, как ребенку и полагается, росло и взрослело само собою. Магистрам философии никто читать и думать не мешал, поэтому туда подобрались и некоторые бродячие неуживчивые доктора. Хороший факультет в захудалом университете - это прекрасно, это можно показать! Философы - не такие разбойники, как медики, и не враждебны Церкви, ибо философия служит богословию и без Бога не обходится. Его факультетом, как и юридическим, можно было похвастаться перед архиепископом и купцами. А вот медиков показывать наподобие дрессированных зверей нельзя, слишком непредсказуемы; близость к телу и власть над мертвыми и больными телами дарят им ощущение превосходства над простыми невежественными смертными, всеми остальными. У арабов медики дружили с философами, сами становились философами, но у нас это невозможно...

Так вот, у Бенедикта неожиданно подрос юный факультет. Сам он был не слишком плодовит как философ (как будто какая-то вина перекрывала потоки нужных слов) и не стал конкурентом блистательных и уязвимых докторов. В то время в кресле ректора уже очень долго сидел некто, представляющий интересы влиятельного семейного клана. Этот ставленник всем ужасно надоел. Пришлось немножко подождать, чтобы легкое старческое слабоумие ректора стало заметным, и на его место неожиданно для всех избрали Бенедикта. После сорока убегать и прятаться он не перестал, научился оставаться на месте, обрел некий баланс и способность жить невидимкой. Так пьяница, отскакивая от напряженных тел, может в праздник пройти ярмарочную толпу насквозь - его не задавят и почти не заметят.

Сначала ректор Бенедикт боялся лишний раз пошевельнуться, несколько поглупел и, наверное, стал казаться очень медлительным, как если бы заразился слабоумием предшественника (тот вскоре умер). Ну, коллеги-ученые всегда рады видеть, что управляющий глупее и бездарнее их. Оно полезно. В конце концов новый ректор начал дышать свободнее и заметил вот что: от него требуется участие в ритуалах университета и мелкая работа на факультете философии. Богословы принадлежат архиепископу, и он их ни в каком случае трогать не должен. Юристы принадлежат городским кланам, и лезть в их дела не рекомендуется. Медики - свой собственный клан, и они отделают любого, кто посмеет им мешать. Такое положение устраивало и ректора, и его условных подданных - все они были люди умные и в возрасте, умели блюсти взаимовыгодный баланс.

Прошло время, Бенедикт с грустью заметил, что он не бывал у своего друга-хормейстера уже почти три года, а времени у него на это не будет и впредь. Зато его приветил старый Людвиг и еще более древний заведующий библиотекой.

Тогда, став университетским стариком и заметив это, Бенедикт понял, что призывов судьбы больше не будет. Он может что-то сделать сам, но оно будет просто чудачеством.

Печально. Сейчас ему снилось, что он превратился в сразу весь комплекс университетских зданий, кроме библиотеки, и окаменел. Потом он собрался и превратился в каменный столб. Он не даст ветвей и не вырвется из земли. Сколько его ни толкай, он будет стоять, чуть покривившись. Его сотрут в порошок вода и время, пылью развеет ветер. У этого столба оказались глубокие корни. Он хотел расцвести ветвями и плодами, но вместо этого крепко укоренился. Он, столб, попытался вытащить корни из земли и пойти куда-то - на крнях как на ногах, на щупальцах осьминога, но не смог. Запахло кровью, заложило нос.

Предпоследний вызов судьбы спровоцировал он сам. Появился Игнатий, и Бенедикт утащил его к себе навсегда. Именно это окончательно осадило, укоренило его. Он стал бдителен и подозрителен. Сейчас мерзкий Млатоглав прошел мимо, но его позорная смерть может стать еще одним вызовом. И прекрасно!

Но самый настоящий вызов - появление Антона, магистра Месснера! Мальчик был причастен к чуду и упустил его! Но пришел, все рассказал Бенедикту, и ректор всему поверил. Значит, Антон Месснер передал чудо ему. Месснер оставил себе кота, добрейшего чародея, и уступил ректору все остальное, чтобы не связываться с опасным "товаром". Ректор теперь - своего рода отец магистра. И ему придется осмыслять проблемы, до которых дитятко еще не доросло и дорастать принципиально не собирается!

Потом от каменного столба сам собою откололся большой кусок. На нем появились следы стали и других, более мягких, цветных камней. Значит, это чудо - пробный камень. Это я - пробный камень, и я обязательно расскажу Игнатию - впервые за десять лет - чем живу и что придает моей невидимой жизни смысл и честь. Я увижу, как думает о судьбе он.

...

Все-таки удар с Бенедиктом случился. Сам он этого не понял, странное состояние быстро прошло, а хозяин его тела навсегда позабыл о привычной легкости движений. Хозяин его тела ничего не знал о смерти - понял бы ее, если б она приблизилась, и стал бы учить умирать эту исчезающую душу. Но сейчас он не чувствовал смерти. Хозяин тела знал, что Бенедикт начинает бунтовать, и подчинился его стремлению.

Приняв решение уже почти и не во сне, Бенедикт моргнул и проснулся. Кровь действительно была, ее хватило, чтобы чуть-чуть запачкать белую собачью шерсть постели. Так. Значит, я спал на левой руке, и рана открылась? Но повязка чиста, а нос не дышит. Успокоившись - это всего лишь носовое кровотечение, - Бенедикт пошевелил левой рукою. Он вроде бы отлежал ее, так она онемела. Сжимая и разжимая кулак, он чуть ли не впервые в жизни удивился тому, что ему неудобно: пальцы дрожали какими-то странными подметающими движениями. Бенедикт решил, что виновата рана от кровопускания - вот, пиявок испугался и получил в итоге настоящую рану. На самом деле эта дрожь говорила - удар произошел. О том же свидетельствовала и странная, непривычная, несимметричная скованность тела.

Однако, умывшись и сменив одежду, Бенедикт привык и к дрожи в пальцах, и к новой скованности. В его каморке не было окна. Если настала ночь, пора действовать. Так же легко, как вчера, он толкнул внутреннюю дверцу и вошел в кабинет. За окном - серый день. Но, видимо, тучи слегка разошлись, и на пол легли бледные длинные тени. Время до сумерек есть еще!

Устраиваясь за столом, он ждал, что его распятие изменилось, что Царь Небесный висит лицом к Кресту, но все с Ним было по-прежнему. Тогда ректор снова принялся за работу о Платоне, которому так не доверял - и, оказалось, вовремя.

Протопали деревянные башмаки и заглушили еще какую-то обувь. Ректор приосанился в кресле и отложил упрямую работу. Очень молодой голос сказал:

– Ну, чего боишься? Сама же хотела!
– шаги ног в мягкой обуви пошли на выход. Скрипнула дверь. Девица, видимо, в растерянности, постояла и потопала к ректорской двери, постучала. Неужели снова Грета? чего ей надо?

Ректор сказал, не подымаясь:

– Войдите!

Девушка послушалась, и это, слава Богу, была не Грета! Вошедшая напомнила Бенедикту маленькую репку хвостиком вверх - вся она состояла из бедер. Если фартук Греты был прям и бел, а волосы спрятаны под чепец, то эта служаночка собрала передник оборками и выпустила из-под чепчика пару белокурых локонов. Стреляя глазками и заминаясь, она подошла и сделала вульгарный реверанс:

– Здравствуйте, господин ректор!

– Лизхен? Чего тебе надо?

Девушка потупилась, поблескивая яркими мышиными глазками:

– Господин ректор, я жду ребенка!

Бенедикт оторопел:

– Как? Уже?! Когда ты успела...

Девушка захихикала - дело в том, что ректор, подобно большинству мужчин, не знал, что беременность определяется не с ночи зачатия, а с первого дня последней менструации. Да откуда ему и знать это - просто одинокий мужчина, еще и старый к тому же! Лизхен обрела видимость превосходства и немного успокоилась.