Убежища

– Да, - оскаливаясь, ответил Игнатий, - Пошли.

В гневе Игнатий говорил и двигался скованно, медленнее, чем всегда, и сейчас он был взбешен. Это, попав на готовую почву, очень легко передалось Бенедикту.

Вместо того, чтобы отправиться левее, к оврагу и виселице (этого ожидал Бенедикт), Игнатий свернул направо, а ректор последовал за ним. Это была не дорожка, не тропа и даже не полноценная стена. Просто построили хозяйственное здание, длинное и без окон на наружной стене. Не очень издалека ветер приносил еловые семена, они ударялись о сплошной камень и прорастали. Постепенно появился не то чтобы лесок, но полоса чахлых елочек, и теперь Бенедикт чуть оскальзывался на хвое. Игнатий шагал, пружиня, и вдруг встал. Бенедикт чуть не налетел на него и едва смог остановиться. Игнатий перехватил его за горло, встряхнул, а потом Бенедикта согнуло и бросило наземь. Игнатий отскочил, прыгнул на мостовую, свернул и побежал по грунтовой дорожке - это Бенедикт слышал. Заорать, когда тебя только что ткнули двумя пальцами под дых, совершенно невозможно, вот Бенедикт и молчал. Но он еще и видел, как колеблется редкая травка. Так вот почему шерсть мертвого Урса колебалась, а ветра не было!

– шерсть была жива, а кожа остывала и коченела.

Когда сумел встать один, второй успел убежать, и шаги его уже перестали быть слышны. Именно в этом месте мощенная булыжниками тропа уводила в бедные кварталы, давала множество рукавов; Игнатий мог убежать в любой из них и там перейти на спокойный неслышный шаг. Вдохнуть Бенедикт все еще не мог, это помогало прислушиваться, но человеческий шум был ровен и легок, никто его своею спешкой не нарушал. Как бы то ни было, Бенедикт умирал сейчас и потому решил уйти обратно, не оставлять свой труп разлагаться тут. Он как можно быстрее пошел обратно, к воротам. После удара сердце звучало так: тук, тук, и провал, тук, тук, и провал; шаги повторяли ритм сердца, но Бенедикту казалось, что он идет ровно.

Когда телу грозит гибель, оно спасает и сохраняет прежде всего сердце и мозг, а все остальное лишает крови. Потому-то Бенедикт вроде бы ровно и ступал. Кто мог сказать, когда же ректор превратился в мертвеца - сразу ли после ночного удара - или сейчас, когда сердце пропускало каждый третий стук? Тогда, когда оно захватило власть над телом и старалось выжить вопреки всему остальному его микрокосму? Так или иначе, неуловимые глаза его выцвели до постоянного сероватого цвета, а шаг приноровился к сердечным перебоям. Живой, теплый, подвижный, он вроде бы чувствовал и вроде бы думал, но все его действия были столь же несвободны, как и у любой машины. Движитель у этой машины все-таки был, нетелесный.

Уже тогда, когда вставал, цепляясь за шершавую липкую елочку, Бенедикт понял - не догнать. Если догнать нельзя, появилась первая мысль, ты свободен и не обязан идти на глупую смерть. Эта мысли задела что-то, и пришла ярость. Пока Бенедикт был один, его душа была жива, пусть и несвободна. Теперь же она занималась только связями и защитой, а этот мерзавец за мгновение все погубил! Верно: десять лет назад Бенедикт остановил для себя время и перестал жить, потому-то и остался незамеченным; а Игнатий по-своему мелко расцвел и жить продолжал - расплачивался за это Бенедикт, а платежным средством была его душа. Ненависть его сейчас можно было направить на кого угодно, и мирный ректор стал бы смертоносен; видимо, его сердце этим воспользовалось и как-то подхватило сломанный ритм. Пришла вторая мысль, от хозяина тела: "Если он убежал, значит, все кончено". Хорошо, ответил про себя Бенедикт, и свернул не в проулки, а к воротам университета. Мысль уточнила: "Я имею в виду, все кончено для тебя". Хорошо, согласился Бенедикт, я умираю. Это совершенно не больно и не страшно.

"Вина", - заявил холодный и замолчавший на всю его жизнь внутренний голос. То был голос юноши, рассерженный, холодный и занудливый.

"Что?"

"Вина, - терпеливо повторил голос.
– Это ты его запугал, когда позвал неизвестно куда. Никогда не зови человека от опасности в неизвестность, тем более, человека от земли. Вот он и сошел с ума. Значит..."

"Я должен расплатиться?! Это уже не имеет значения. Выкуси!" - ответил ректор так же, не столько холодно, сколько глухо. Так он отвечал тем дурачишкам, что крепки задним умом. Тут же Бенедикт забыл и о голосах, и об ответе. Настоящего надежного ритма сердце не приобрело, но умирать - работа тяжелая, а думать при этом нужно быстро и много. Хозяин тела считал, что теперь необходимо быть только собой и готовиться к смерти, он был намерен взыскать за непрожитый десяток лет. Пока новоявленный внутренний голос и хозяин тела предъявляли свои претензии, Бенедикт сам стал холоден, свободен и спокоен. Тогда и возник некий третий голос. Если верить ощущениям, голос этот тошнотворно лгал:

"Когда ты умрешь, у Игнатия не будет смысла оставаться здесь, тогда он уйдет и спасется".

Голос не учитывал того, что Игнатий давно перестал быть моряком, а бродягою не был никогда. Но зато этот голос прекрасно знал, что Игнатий, как бы ни был предан кому-то или чему-то, не упустит случая устроить мелкое жульничество или использовать обстоятельства для собственной выгоды; он, средний сын шлюхи и пьяницы, именно благодаря этому сделался образцовым ребенком своей семьи и угодил последовательно и в море, и в кабак, и даже замуж. Чтобы сохранить душу, Бенедикт выбрал: следовать именно этому голосу, как бы тот ни лгал. Это как-то совпало с появлением ворот. Петли их проржавели, их по договоренности не смазывали оба сторожа (так был слышнее незаконный ночной скрип), и чугунная решетка еще раз убедила Бенедикта в том, что он прав, что верен именно этот лживый голос.

Некий молодой медик опоздал к мессе. Он, один из тех, кто гордится своими малыми знаниями, а в особенности умениями, был простодушно влюблен в них. Он и сам не знал, как это получилось, как так он припозднился? Появление ректора еще на какой-то срок откладывало его появление в соборе, но разве не важнее спасти человека, чем любоваться горожанками, которые тебе, скорее всего, не дадут? Конечно, важнее.

Мальчик смог заметить, что ректор, которого никто и никогда не видел пьяным, теперь пошатывается и совершенно зелен лицом. Подошедши, фукс встревожился: тот был не зеленоват, а синюшен. Тогда мальчишка, ни слова не говоря, ухватил бенедиктов пульс и нащупал - три удара и трепетание, три удара и странная дрожь! Так же молча он посадил ректора на скамью сторожей, ткнул его в плечо и приказал - убедившись, что тот и видит, и слышит:

– Господин ректор... Э-э, Бенедикт! Зажмите нос!

Тот послушался.

– А теперь нагнитесь.

Есть!

– И высморкайтесь как можно сильнее! Еще раз!

Ректор выполнил и это.

Мальчишка расцвел и заулыбался, второй раз определяя пульс. Дело в том, что он забыл, это ли нарушение пульса лечится высмаркиванием. Как бы то ни было, оно помогло - но теперь пульс старика останавливался на каждом пятом-шестом ударе. Немного повременив, медик спросил:

– Вас в лазарет?

– Нет...

Тогда мальчик ухватил старика под локоть и увел домой. Из вежливости или из других каких соображений входить к ректору он не стал - мало ли как он спит, но подождал, пока тот по стеночке проберется в свою "гробницу".

***

Как можно спать, будучи при смерти и в ярости? Таково и было состояние Бенедикта, но уснул он моментально. Мальчик не знал об этом и ушел чуть позже, когда понял, что шаги за дверью не возобновятся. Этот лекаренок со страху перепутал способы обращения с сердечными приступами - пациентов типа этого ректора надо резко ударять в грудь, а не заставлять сморкаться - но и этот способ тут пригодился. А теперь студент уходил и прикидывал: если кто-то видел его под ручку с ректором, пойдут слухи, на него несколько дней будут показывать пальцами, высмеют и забудут. В понятиях неприкасаемости и неприкосновенности он мыслить не умел, но прекрасно знал на практике, что это такое. А вот похвастаться перед друзьями первой медицинской удачей ему очень, очень хотелось...

Можно ли уснуть, будучи при смерти и в ярости? Причем это не свирепая, не горячая ярость, требующая сражений - нет, она закручивает пружину, как ключ часового механизма, и эта пружина никогда не сорвется и никого не ударит. Как посмел Игнатий сломать все - в минуту - все то, что могло бы спасти их? А он взял и смог.

"Ты собираешься жить?" - спросил строитель сновидений, не получил ответа и во мгновение ока создал из подручных средств быстрое, рваное и очень простое сновидение (из тех, что могут подготовить и к жизни, и к смерти).

Во сне была влажная ночь, какая-то бурая, без луны. Бенедикту следовало торопиться и успеть пройти от университетских ворот к Оврагу Висельников. В дневном мире пространство это заполнялось кварталами бедняков, но архитектор сновидения не позволил им быть, и теперь там распростерся плоский луг. Трава его была подобна осоке, но не резала, а сильно смягчала шаг. Движения сновидца подчинялись сердечному ритму: если он ускорялся, следовало бежать. Когда он останавливался, листья ненастоящей осоки спутывали и сильно холодили ноги. Вероятно, сновидец был облачен в покаянное одеяние и бос. Предметы на лугу издавали свой слабенький свет, и трава была изумрудною, как на болоте.