Убежища

Когда священник покинул кафедру, Бенедикт и не пошевелился. Священник подождал тихонько - вдруг прихожанин в таком состоянии хотел бы что-то сказать или даже исповедаться, но Бенедикт этого не понял. Священник ушел, и только тогда ректор немного обмяк и опустился на колени. Огромное, не пропорциональное храму темное распятие, чуть в стороне, преграждало путь к кафедре священника. Наверху не было ничего необходимого - как если б ты лез и лез наверх по каменной стремянке, а путь твой становился все уже и уже. Но эту церковь строили с большей любовью, чем иные здания, и сделали светлой. Искусства мастеров витража не хватило тогда на сложные сцены, но со светом стекло играло так, как от него и требовалось. Центром одного из круглых оконец был цветок шиповника с золотой сердцевиной. Это мог быть розово-красный человек, подобный Распятому, с пронзенным сердцем раскаленного золота, излучающим свет. Этот-то бледный, золотистый и розоватый потом дал вспомнить о празднике, о белых облачениях. Человек в белом, священник, напомнил о другом человеке в белом - о старике Эомере, если он, конечно, человек. Если Игнатий прав, если Подземный Иерусалим затопили пещерные воды и дверца в камне заросла, если мертвый Крысолов и подземная Императрица не могут помочь им, то Эомер, очень живой и сердитый...

Не додумав мысль, Бенедикт согрелся изнутри, встал с колен и слабо улыбнулся. Чуть поклонившись стеклянному цветку, он вышел вон. Но не срочное дело погнало его - просто он вспомнил, что у Вегенера наступил период исповедей, и ему не хотелось сталкиваться с безумным пьяницей - нельзя было разочаровывать ни его, ни особенно душку Людвига в том, что пьянство это скрыто от всех. Вероятного, священник где-то поджидал заведующего библиотекой.

Но времени прошло не так много, чтобы Герхадрт Вегенер успел опохмелиться, подняться на тощие ножки и вымыться. У Игнатия было время, чтобы похоронить Урса и выпить за него. Маленький моряк не был ни трусом, ни пьяницей, и он был как-то по врожденному знанию благоразумен - почти всегда. Если бы кот Антона успел поближе познакомиться с ректором, тот бы понял, что подобное благоразумие свойственно и Базилевсу, но кротость кота отнюдь не свойственна Игнатию...

Прекрасное утро все еще преследовало Бенедикта, а он не желал его видеть. Даше эта старая церковка, где служил священник, упустивший в себе подобие Божие, стала прекрасна. Игра бледных теней и отсветов превратила ее в язычок каменного пламени. Бенедикт и прежде знал об иллюзии, созданной теснотою - о том, что игла касается небес и не колет их, но сейчас церковь стала иной. Женственный шпиль ее был теперь не иглою, а той нитью света, что тянется высоко вверх от пламени свечи и тает во мраке. Как и ее конец, так и верхушку шпиля теперь уже было не проследить. В это время милейший Людвиг Коль как раз думал о том, что юный Месснер - прирожденный декан, а Бенедикт - прирожденный инквизитор; поскольку они были бы в этих положениях идеальны, то никогда и не займут соответствующих должностей. Хотя кто знает - у мальчика еще все впереди...

Это не церковь трепетала в утренних лучах - что-то происходило с глазами Бенедикта. Говорили, что в некоторых соборах, глядя вверх, можно лишиться сознания или ослепнуть на время. Потому-то Бенедикт резко опустил голову и прижал подбородок в груди. Не хотел он, чтобы прекрасное искушало его - пусть такое любит автор работы о Платоне! Нужно было уйти отсюда и увести Игнатия. Бенедикт был твердо уверен, что ему знакомо то самое место, он уже был там, но сейчас знал, что не сможет сказать, что это и где оно.

***

В закрытых местах, наподобие нашего университета, складывается своя совокупность ритмов. Все чувствуют, чем кто-либо занимается в данное время. Очень легко поймать нужного человека или избежать ненужного. Потому-то и начали строить подобные часы, а века через два - и просто игрушки: замки с балами, церкви со службами, крепости с войсками. Детям такие игрушки наскучивают со второго раза (об этом писал волшебник Гофман), потому что делать с ними нечего, они играют в самих себя, а ломать их строжайше запрещено.

Сейчас Бенедикт словно бы споткнулся и выпал из привычного ритма. Людвиг, внутренний взор университета, видел это и был недоволен. Прогуливаться туда-сюда можно было бы ночью, но не ясным утром. И, наверное, Бенедикт опять забыл, что по утрам еще и едят, а не только посещают церкви.

За это время, казалось Бенедикту, можно было бы выкопать и закопать братскую могилу, а потом выпить большой бочонок пива. Он хотел напомнить Игнатию об Эомере. Но, поскольку Игнатий пока не возвращался, Бенедикт смирил себя и вышел за ворота в трактир. Там ему продали хлеба, колбасы и стакан молока.

Игрушечные механизмы - замки, церкви и ратуши - детям скучны; дети - неожиданно умные люди, они прекрасно понимают, что эти игрушки могут обучить только послушанию, а послушными всегда и везде быть скучно, от этого сходят с ума. Но есть и еще одно несовершенство подобных игрушек, заметное старикам: если выйдет из строя хотя бы одна фигурка, то сломается, и навсегда, весь механизм. В настоящих живых автоматах все происходит совершенно иначе. Вот, например, умер Урс - а машина моментально перестраивается и этого не замечает. Хотя известно - изменятся и сторож, и его покровитель. Вот, например, священник. Ему не больше двадцати пяти лет, и он не знает, почему завидует Бенедикту. На самом деле ректор ни в чем не виноват, дело только в возрасте - длинные носатые и хмурые хиляки в молодости выглядят так себе. А священник обижается. Но старики знают, почему священник обижен. Он делает все как надо, то, что положено ему по сану, и, возможно, кое-что еще. Но его не уважают. В этом никто не виноват - студенты ходят молиться в собор, потому что там бывают горожанки, а старики университета не принимают молодого пастыря всерьез и оказывают положенное уважение только сану. Даже Игнатий как-то назвал его салагой. Священник не понимает, почему это - и выглядит более нелепо, чем есть, когда имеет дело со стариками, но пока не занимается доносами. Люди заводят семьи и рождают потомство точно так же, как играют в шахматы - кто хуже, кто лучше, кто-то думает, кто-то совершенно этого не делает, но все пляшут под немую музыку и двигаются очень точно. То же самое делается в монастырях и университетах.

Но машина важнее, чем обиженный священник, которого не признают. Итак, если кто-то не хочет быть ее деталью, он волен уйти, и тогда она перестроится; она никого не держит. Она не заметит ушедшего. Иногда машина занимается сортировкой: тогда в тоскливом и непредсказуемом порядке летят головы, одна за другою. Это знал хитрый Публий Корнелий Тацит, и книги его монотонны. Но если ты не ушел, не отступил вовремя, особенно если она сортирует, тогда тебе горе. Тот, кто не ушел по какой-то причине, громоздит ошибку на ошибку, а это ведет его к гибели. Об этом знают врачи и боятся, но молчат об этом. А адвокаты говорят, что бездна призывает бездну.

Выделенный становится жертвою сам. А вокруг него возникают загонщики. Есть и плакальщики: все видят, все знают и умывают руки - когда наступит пора пропадать Герхардту Вегенеру, то плакать из-за него будет Людвиг. Всегда есть честный свидетель - тот, кто видит и запоминает; эту роль выбрал себе милашка и книжник Людвиг. Все эти люди нужны, чтобы погиб только один, тот, кто намечен в жертву. Если их не будет, то жертва погубит других, уведет за собой. И вот, твердо зная все это, жертвою стал Бенедикт, он был с этим согласен. Не было у него ни преследователей, ни плакальщиков; преследовать мог бы священник, а плакать - Антон, но оба оказались слишком молоды.

Игнатий подумал, что его возлюбленный и покровитель, возможно, сходит с ума. И правда, его одержимость побегом казалась бредовой. Но бред - это неверно направленный инстинкт мысли; при верной направленности он может спасти. Бенедикт не бредил - он точно знал, что уходить нужно – так домашние гуси поздней осенью понимают, что нужно лететь. Как домашний гусь, Бенедикт не знал, куда и как лететь и не рассчитывал силы. Игнатий очень твердо знал, как можно выпасть из машины: ведь тот, кто жил в замкнутых пространствах кораблей и карательных отрядов, с тем большей легкостью понимает, что творится в захудалом университете.

Итак, Простофиля Бенедикт становился жертвой. Человек циничный, он привык определять твердую цену своим падениям и сейчас делал это ради того, чтобы вывести из-под удара Игнатия. А того, что Игнатий делает в точности то же самое, он и знать не желал. Страсть, цинизм и высокомерие не то чтобы ввели его в заблуждение, но ошибаться заставили сразу, и он это, конечно, заметил. Зачем соглашаются участвовать в этой игре? Чтоб избежать отчаяния.

Как это проявилось? Прежде Бенедикт жил в ладу с хозяином своего тела - но теперь хозяин пребывал в недоумении. Благодаря этому согласию, ректор непринужденно, как и двигался, плыл в потоке времени, пользовался им, но сейчас начал сбоить и заметил это. В третий раз прогулявшись туда-сюда, он ушел к красному крылу библиотеки и уселся на лавочку. Антон и его кот уже вернулись на чердак, Вегенер обстоятельно исповедовался, а Людвиг рылся в своем сундуке. Юноша поучал кота примерно так: "Базиль, ты должен гулять сам по себе! Тебе нельзя таскаться за мной и сидеть у меня на плече, не то нас обвинят в колдовстве". Кот слушал и, казалось, кивал.