Убежище, или Повесть иных времен

у своего супруга отсутствующий, тревожный вид. Порой мертвенная

бледность гасила в его лице природные краски, и, часами расхаживая по комнате,

он предавался тоске, о причинах которой с помощью нежнейших расспросов

я не могла дознаться. Часто я вспоминала слова сестры, и мне

представлялось, что он тщеславно жалеет о королевской благосклонности, о гордом

великолепии, об удовольствии широкой известности. Привыкнув к тому, что на

него обращены все взоры, что каждое его желание предугадывается и

исполняется еще до того, как оно высказано, нынешнее существование, со вздохом

признавала я, он должен почитать убогим. Не отваживаясь даже намеком

высказать эти мысли, я с нетерпением ждала возвращения нарочного,

посланного в Руан, надеясь, что перед нами откроются новые горизонты, что рассеется

мрачное облако, заслонившее от него радость жизни. О, сколь иллюзорна

человеческая проницательность! Тщеславно гордясь своим ограниченным

знанием, мы похваляемся, что можем проследить каждую мысль, каждый

поступок человека, с которым нас разделяют моря, и в то же самое время ложно

судим о тех, кто нас окружает. Мое внимание со всем пристрастием любви

было устремлено на лорда Лейстера и вне его не искало объяснения печали.

Наконец пришел ответ от леди Мортимер. Она признала наше родство с

удивлением и радостью и сетовала на то, что слабое здоровье не позволяет ей,

приехав ко мне, принести почтительную дань моему королевскому

происхождению, но уведомляла, что свита ждет нашего позволения на то, чтобы

препроводить нас в Руан, куда она убеждает нас поспешить как ради нашей

безопасности, так и вознаграждая ее нетерпеливое ожидание. Письмо всецело

оправдало мои надежды. Преисполненная радости, я подняла глаза на лорда

Лейстера, который читал вместе со мною, склонившись над моим плечом.

Глаза наши встретились, и в его взгляде я прочла такую многозначительную и

глубокую печаль, что сердце во мне похолодело.

Давно привыкнув страшиться того, что каждый день таит в себе некую

ужасную угрозу, я схватила его за руку и срывающимся голосом стала

умолять сказать мне, что произошло. Он упал к моим ногам и, пряча слезы в

складках моего платья, всеми силами старался сдержать рыдания, от звука

которых сердце мое разрывалось.

— Ты говорила, что любишь меня, Матильда? — произнес он

прерывающимся, нерешительным голосом.

— Говорила? — эхом повторила я. — О, небо и земля! Надо ли спрашивать

об этом, милорд? Разве для вас не забыла я о правах, что дают мне мой пол и

мой сан, обо всем, кроме прав любви?

— Разве не сделал я все, что в человеческих силах, чтобы стать достойным

этих жертв? — вопросил он.

— Так не будем считаться признанными достоинствами! — воскликнула я в

нетерпении. — О, скажи мне правду, всю правду сразу, и не увеличивай моих

мучений этими высокопарными приготовлениями! Что бы это ни было, я буду

помнить, что это еще не худшее, пока глаза мои видят тебя; моя душа

справится с любой бедой, кроме опасности, грозящей тебе. Но ты молчишь... Так,

значит, мы обнаружены, преданы, осуждены... значит, роковая власть

Елизаветы даже здесь настигла нас — ведь ничто иное так не поразило бы тебя?

— Воистину, настигла, — вздохнул он.

— О, зачем тогда нет у меня яда, — вскричала я, забыв о собственных

заверениях. — Только на милосердие смерти можем мы теперь надеяться. Пусть

же океан, где мы с таким трудом избежали гибели, поглотит нас на обратном

пути, лишь бы не ее облеченное властью мщение.

— Власть Елизаветы настигла нас, — скорбно продолжал он, — но в лице

другого человека. Под защитой моих объятий и моего сердца ты можешь,

любовь моя, проклинать и оплакивать несчастье, которое вся Европа оплачет

вместе с тобой.

В его полном сострадания взгляде я прочла правду, мучительную правду,

которую поняла душой. Ужас поразил меня, взор мой, казалось, застыл, тело

сковала каменная неподвижность; ощущение, от которого обморок был бы

желанным облегчением, обострило все мои чувства, и природа,

могущественная природа, при мысли о матери нанесла мне в самое сердце удар, боль от

которого могла, возможно, сравниться с той болью, которой стоило ей мое

рождение. Сияющее солнце Любви, казалось, погрузилось в море крови и

навсегда утонуло в нем. Не в силах передать словами стремительное течение

мыслей, я скрыла лицо в складках своей одежды и рукой указала на дверь,

чтобы все оставили меня. По счастью, милорд счел благоразумным не

перечить мне и, положив передо мною несколько писем, тут же удалился.

Оцепенение ужаса некоторое время владело мною — и как многочисленны, сложны,

многообразны и новы были чувства! Они всегда возвращаются вместе с

воспоминанием об этих мгновениях. Под влиянием этих чувств все нежные

свойства исчезли из моего характера и сердца.

Первая бумага, которую я прочла, подтвердила мои страшные опасения —

в первых же строках я увидела решенную судьбу страдалицы Марии. Мне

казалось, я вижу яростную руку Елизаветы в крови ее миропомазанной

сестры-королевы. Это была моя мать, моя нежная, моя беспомощная мать, и

сердце мое излилось слезами, которые долгие часы не находили пути к моим

сухим глазам. Словно фурии Ореста окружили меня, громовыми голосами

крича мне в уши одно только слово: матереубийца. «Как! — рыдая, твердила

я. — После стольких лет мужественного смирения, после стольких

изощренных жестокостей, сносимых с таким терпением, что враги ее лишены были

даже видимости повода к расправе над ней, этот злосчастный жребий выпал

ее дочери? Быть может, в тот самый миг, когда прекрасная голова той, кого