Убийца-юморист
Шрифт:
Дарья смутилась и вышла на цыпочках вон из собственной дачи...
В отчаянии я села прямо на пол рядом со стопкой бумаг, которые пересмотрела одну за другой. И все без толку. Хотя встречались черновики стихотворений Нины Николаевны и отдельные, любопытные записи, сделанные её пером, вроде: "Голубое - детство, юность... Здесь учат доброте, сочувствию и проч. Выход в "большую жизнь", где пахнет бесстыдством, где надо рвать кусок у другого, чтобы "взойти на высоту"... Извечная проблема... Горько!"
Я уже оглядела тут, в комнате, все углы, пооткрывала все шкафы, шарила
Но - нет! Того, что нужно до зарезу, нет как нет! Хоть плачь!
Однако вот один из секретов жизни: если ты чего-то очень-преочень хочешь, если ты делаешь все от тебя возможное, чтобы добиться этого самого "чего-то" - тебе непременно кто-то там, в поднебесье, посочувствует и укажет путь к цели.
... Разочарованная, раздосадованная неудачей, я побрела на кухню, где из плохо завернутого крана капала в раковину вода, поискала глазами мыло и увидела розовый плоский кусок в желтой мыльнице на подоконнике. Взяла его и вдруг... вдруг... краем глаза поймала... и чуть не завопила от радости. Там, на подоконнике, в уголке, под сеткой паутины, лежали кусочки цветной мозаики! И какая же я была дура, что обошла кухню, что решила начинать поиски с комнаты!
Вот так оно бывает: нисходит на тебя благодать мгновенного озарения, догадки-разгадки через внезапно замеченную пустяковину...
До мытья ли тут! Я сунула кусок мыла обратно в мыльницу и вылетела на крыльцо, прямо в солнечный свет, и заорала:
– Дарья! Я знаю! Знаю! Открывай сарай! Ну этот, где твой брат работает! Скорее! Скорее!
Дарья кинулась за ключами. Я первой ворвалась внутрь этого самого убогонького хозблока-сарая и, уже не медля, - к памятнику из цемента, который лежал навзничь. Но не для того, чтобы разглядывать незаконченную мозаичную кисть рябины, а для того, чтобы жадно схватить мятую бумажонку с кусочками от разбитых голубых, красных, оранжевых плиток.
Схватила, высыпала с листка все эти штучки и впилась глазами в рукописный текст, в тот самый текст, который в тот раз пробежала небрежно, наспех...
Нина Николаевна писала и правила, подбирая более удачные, более емкие по смыслу слова после заголовка "В постели с..." И получалось у неё в коечном счете вот что: "Не могу молчать, господа-товарищи! Ибо надо, необходимо воздать хвалу всем известной, стародавней "Комсомолке". Почему? Да потому, что она переплюнула саму себя и стала такой исключительно смелой - только держись! Кто-то её, говорят, прикупил из "денежных мешков"? возможно, у него проблемы с сексом, а тут ему несет Света Кузина..."
Или я ошибаюсь? И мне все это только снится?
Вытаскиваю из сумки газетный листок со статьей В.С. Михайлова... Все правильно! Все слово в слово! Элементарно, Ватсон!
Остается предположить, что покойной Нине Николаевне пришло в голову странноватое желание: переписать от руки текст газетной статьи известного писателя... Причем слово в слово...
Но если эта версия не выдерживает никакой критики, выходит, что...
Выходит то самое, невероятное, неправдоподобное... Хочется орать на весь белый свет: "Граждане-господа-товарищи!
Что я узнала! Что узнала! Дарья! Слышишь?"Однако - нельзя, опрометчиво. Надо сохранять спокойствие и рассудительность. Уж слишком чудовищно это мое открытие... И Дарья в данном случае прежде всего свидетель, а уж потом моя подруга.
И я повела себя так умненько, что стала неинтересной Дарье. Она ушла в дом, вынесла оттуда кусок хлеба и принялась кормить с руки приблудного пса.
Подошла к ним, спросила:
– Твоя мать всегда сначала писала от руки, а потом печатала?
– Всегда. Она говорила, что машинка - холодный механизм, а ей нравится ощущать перо в руке. И потом, это же поэтесса... Ей где угодно могли прийти в голову образы, рифмы. Она записывала все это и карандашом, и фломастером, и даже губной помадой. На столе, в ванной, в лодке, под кустом, в электричке - где придется... А на машинке уже начисто...
– Дарья, - сказала я.
– Если ты уже покормила бомжика и если ты не считаешь меня полоумной - помоги мне сдвинуть с места памятник... Одна не осилю.
– Какой памятник?
– моя подруга поглядела на меня снизу вверх с серьезной озабоченностью.
– Да тот, что твой брат Виктор делал - не доделал. Он, небось, жутко тяжелый, одной не справиться... Надо его поднять.
– Зачем?
– Дарья выпрямилась и уж точно теперь смотрела на меня как на полоумную.
– Не боись! Для дела. Сама же говорила, что твой Виктор неряха и шалопай, хоть и художник. Надеюсь обнаружить под памятником кое-какие листки черновика Нины Николаевны...
– Ну давай, - сказала Дарья.
– Только учти, мне сильно напрягаться нельзя, зуб взвоет...
– А мы быстренько, раз и...
– успокоила я её.
– Ну надо же!
– подивилась моя подружка, когда мы в едином порыве приподняли цементную плиту...
– Ура!
– не утерпела я и издала победный крик, потому что под этой тяжелой плитой действительно лежали листки бумаги, исписанные крупным почерком Нины Николаевны, поддела их мыском босоножки и отшаркнула в сторону.
Плиту мы уронили тотчас и с таким грохотом, что сарай задрожал и стекла зазвенели.
Теперь я держала в руках всю статью-обличение "В постели с..."
– И что дальше?
– спросила меня добросовестная подружка, поглаживая ладонью, видно, занывший зуб.
– А дальше, моя самоотверженная, я хотела бы от всего сердца обнять и расцеловать твоего братца-бродягу.
– За что же это?
– Именно за то, что он неряха и шелапут.
– С каких это тебе пор стали нравиться такие бестолковые?
– С текущей минуты! Но безумно!
– Пояснишь хоть?
– Потом, потом. Читай прессу.
Из этого сарая я, вроде, выжала все. Но не уходилось чего-то. Глаза шарили по стенам, потолку, подоконнику. Руки перебирали полувыжатые и вовсе пустые тюбики с масляной краской, что лежали в коробках...
И не зря, не зря. В запыленной картонке из-под ботинок, валявшейся под раскладушкой, я нашла несколько магнитофонных кассет. На каждой - белая полоска и недописанное слово Высоц... То есть, ясно - "Высоцкий".
Всего таких кассет было пять. Что-то подсказало мне: "Забери. Вдруг пригодятся".