Убийство на Аппиевой дороге

– Вот как? – вскинул бровь Помпей. – Садитесь и рассказывайте с самого начала. Я не прочь на часок-другой отвлечься от дел.

Хоть Помпей сказал «рассказывайте» вместо «докладывайте», но вопросы, которые он то и дело задавал, говорили сами за себя: Великий хотел знать всё, что мы увидели, услышали и узнали. Он не стал звать секретаря, чтобы тот записал наши слова – видимо, не желал никого посвящать в затеянное им расследование. Я почти ничего не скрывал. В конце концов, мы заключили сделку. Правда, плата Помпея не компенсирует нам тягостных дней плена; но он сдержал слово и оберегал наши семьи в наше отсутствие.

Когда речь зашла непосредственно о стычке Клодия с Милоном, Помпей буквально вцепился в нас, желая знать всё до мельчайших подробностей. Мы с Эко столько раз обсуждали детали случившегося на Аппиевой дороге, что казалось, разбуди нас ночью, ответили бы свой урок без запинки. Лично у меня история со всем этим убийством до того навязла в зубах, что при одном упоминании о нём меня уже начинало мутить. Помпей, видимо, чувствовал это, потому что время от времени менял тему разговора и расспрашивал нас, удобно ли нам было на его вилле и понравилось ли нам угощение – а затем, дав нам передохнуть, снова возвращался к расследованию. Подробные расспросы чередовались с непринуждённой беседой, и утро пролетело незаметно. Помпей был неважный оратор, но искусный командующий; он умел и инструктировать своих людей, и выслушивать их так, чтобы получить максимум информации. Не удивительно, что его судебные реформы были нацелены на придание большей важности допросу свидетелей, нежели ораторскому искусству обвинителя и защитника. Если что-либо из моего доклада – например, подробности нашего плена - удивило его или встревожило, он этого ничем не выказал.

Под конец я коротко рассказал о том, как нам удалось бежать, как мы приехали в Равенну и виделись там с Цезарем. На Помпея явно произвело впечатление, что Цезарь лично принял нас.

– Цезарь передаёт тебе наилучшие пожелания, - закончил я.

– В самом деле? – Губы Помпея тронула лёгкая улыбка. – А как он принял Цицерона?
– Пока я подыскивал подходящий ответ, Помпей заметил ухмылку Эко и понимающе кивнул. – Без особого почтения, да?

– Цезарь был очень занят и всё откладывал встречу, - осторожно сказал я.

– То есть Цезарь сделал всё, чтобы Цицерон чувствовал себя последним дураком. Это, конечно же, потому, что прислал его я. – И перехватив мой недоумённый взгляд, продолжал. – А ты и не догадывался, Сыщик? Он, небось, наговорил тебе, что идея отправиться к Цезарю принадлежит ему?

– Не совсем так, Великий…

– Значит, он тебя провёл. Признайся же, Сыщик. Не ты первый, не ты последний. Он многих провёл в своё время, меня в том числе; так что стыдиться тут нечего. Ну, старый лис. Представляю, как он напустил на себя важный вид. Спаситель республики, как же. Снующий туда-сюда, безошибочно улавливающий, откуда ветер дует; примиряющий противоборствующие стороны. Я послал Цицерона в Равенну для переговоров с Цезарем. Видите ли, сейчас у меня достаточно полномочий для принятия мер, которые необходимо принять. Но сторонники Цезаря в сенате доставляют мне немало хлопот. Им не даёт покоя, что я единственный консул. Они настаивают, чтобы Цезарю позволили на будущий год добиваться консульства, хотя он в Галлии – в порядке исключения, раз уж исключение было сделано для меня. Собственно, почему бы и нет? Но Целий упирается, угрожая воспользоваться своим правом вето, если сенат вздумает согласиться на это предложение. Его упорство делает ситуацию интересной. Тем временем галлы поднимают восстание; Цезарь изо всех сил стремится уладить свои дела в Риме, прежде чем выступить в Галлию - что придаёт ситуации дополнительный интерес. О, Цезарь получит то, чего добивается; но стороны всегда вступают в переговоры. И я рассудил: почему бы не отправить к нему Цицерона в качестве посла? Цезарю, который сидит в Равенне, как на иголках, готовясь выступить в мятежную провинцию, придётся уделить время человеку, которого он терпеть не может – Марку Цицерону. Можно не сомневаться, что он выместит на Цицероне всё накопившееся раздражение; но при этом вынужден будет признать, что я иду ему навстречу. У Цицерона будет возможность упиваться собственной значимостью, поскольку лишь он может уговорить этого упрямца Целия; но он почувствует себя обязанным мне за то, что я дал ему такое ответственное поручение - быть посредником между мною и Цезарем. А я хотя бы отправлю его с глаз долой на некоторое время.

Я поймал себя на том, что растерянно моргаю, и кивнул, думая, что никогда не понимал ни политики, ни политиков.

– Что ж, Сыщик, ценю твою добросовестность и умение. И то, что ты пострадал, будучи у меня на службе, тоже. Будь ты солдатом, я сказал бы, что ты выполнил больше, чем требовал твой долг; а я не из тех, кто забывает такие вещи. Ты получишь достойное вознаграждение.

– Благодарю, Великий.

– Если хочешь, пусть мои люди остаются в твоём доме.

– Благодарю, - повторил я. – Как долго?

– Пока всё не утрясётся. Думаю, это будет довольно скоро. – Он отпил из чаши. – Видишь ли, Сыщик, ты и твой сын не единственные, кто за последнее время подвергался опасности. Я тоже пережил небольшое приключение, пытаясь не лишиться головы. И человек с твоим опытом и талантом весьма пригодился бы мне здесь, в Риме.

– Лишиться головы, Великий?

– Поговаривают, что Милон задумал избавиться от меня.

– Это правда?

– Не дёргайся, Сыщик; я прекрасно понимаю, что тебе надо отдохнуть, и не намерен поручать тебе распутывание замыслов Милона. Этим занимаются другие. Но что тебя не было здесь, когда случилась вся эта история с Лицинием, жрецом-резником – вот это жаль.

– С кем?

– С Лицинием; он жрец, вернее, помощник жреца; его работа – перерезать горло жертвенному животному, пока жрецы возносят молитвы и воскуряют благовония. Ещё он держит мясную лавку и нечто вроде закусочной в галерее у ипподрома – там он торгует в свободное от службы в храме время. Довольно удачное совмещение профессий, ты не находишь? Думаю, немалая доля мяса животных, принесённых в жертву богам, оказывается за соответствующие деньги в желудках у смертных. Но для жреца этот Лициний вполне порядочный человек. Я познакомился с ним за несколько дней до того, как сенат решил назначить меня единственным на этот год консулом. Однажды вечером Лициний явился к воротам моей виллы и потребовал у моих телохранителей немедленно пропустить его ко мне – как он уверял, ради моей же безопасности. Должен тебе признаться, я не сразу решился подпустить к себе человека, наловчившегося перерезать горло!

Помпей снова отхлебнул вина и продолжал.

– Его товар пользуется наибольшим спросом среди телохранителей и гладиаторов, которые всегда ошиваются на ипподроме; его заведение служит своеобразным клубом для тех, кто любит поесть хорошего мяса. В тот день к нему заявилась целая компания, чтобы потешить душу кровяными колбасами и вином. Они довольно быстро опьянели – по словам Лициния, от крови не меньше, чем от вина – и проговорились, что Милон с их помощью намеревается меня убить. А когда заметили, что мясник подслушивает, то прижали его к стене, уткнули ножи под рёбра и пригрозили убить, если проболтается.

– Дождавшись, чтобы все разошлись, он закрыл лавку и примчался ко мне. Я выслушал его, а затем пригласил Цицерона и велел Лицинию повторить всё в его присутствии. Мне хотелось знать, что Цицерон сможет сказать в защиту Милона. Прежде чем Лициний успел добраться до середины, Цицерон перебил его и стал обвинять во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Обозвал его убийцей, маскирующимся под жреца; кричал, что на руках у него больше крови, чем у всех тех, кого он оговаривает, вместе взятых; что Лициний, скорее всего, сам наёмный убийца, подосланный ко мне и взявшийся меня убить, потому что он на грани разорения, и ему позарез нужны деньги.

– Улавливаешь, Сыщик? Откуда Цицерону столько знать о каком-то мяснике с ипподрома? Когда он успел подготовить все эти обвинения, если не было никакого заговора? Нет, заговор был, и Цицерон это знал. Пойми меня правильно, Сыщик: я далёк от мысли считать Цицерона участником покушения на меня. Но телохранители Милона, должно быть, предупредили своего господина, что мясник их подслушал, а Милон кинулся за советом к Цицерону; так что Цицерон не слишком удивился, увидев Лициния. Когда же мясник поднял тунику, чтобы показать, где гладиаторы ткнули его ножом под рёбра, Цицерон взревел не хуже осла. «Эта царапина? – завопил он. – Думаешь, мы поверим, что гладиатор, боец вот так легонько тебя царапнул? Что эта царапинка - от гладиаторского ножа? Да ты сам поцарапал себя заколкой своей жены! Даже заколкой можно царапнуть сильнее! Для мясника ты на удивление боишься вида крови – особенно своей собственной крови!»

– Пока Цицерон так распалялся, мне доложили, что пришёл посетитель; он назвался другом Лициния и просит разрешения повидаться с ним. Я разрешил им поговорить в передней; но, конечно же, послал одного из своих телохранителей незаметно наблюдать за ними. Конечно же, «друг» пытался Лициния просто-напросто подкупить. Здесь, в моём доме! Я отправил Лициния домой, дав ему надёжную охрану; а «друга» запер у себя. Да только друг этот сам ничего не знал. А Цицерону я велел убираться с глаз моих, пока я его не придушил.