Убийство в теологическом колледже

– Тайный сговор? – сказал Пирс. – Да, такое возможно. Там было достаточно людей, которые ненавидели жертву. А может быть, это дело рук мужчины и женщины. Когда мы с Кейт опрашивали Сертисов, было очевидно, что они что-то скрывают. Эрик так вообще трясся от страха.

Единственным подозреваемым, кто сказал хоть что-то интересное, оказалась Карен Сертис. Она заявила, что в тот вечер ни она сама, ни ее брат не выходили из коттеджа Святого Иоанна: до одиннадцати смотрели телевизор, а потом пошли спать. Когда Кейт поинтересовалась, мог ли кто-то из них незаметно для другого выйти из дома, то получила такой ответ:

– Какой примитивный способ спрашивать, выходил ли кто-то из нас в грозу, чтобы прибить архидьякона. Ну так вот: нет, никто не выходил. И если вы думаете, что Эрик мог выйти из дома, а я бы не узнала, то это не так. Да будет вам известно: мы спали в одной постели. Сестра я ему по факту сводная, и даже если это было бы не так, вы расследуете убийство, а не инцест. А это вообще не ваше дело.

– И вы поверили, что она сказала правду? – спросил Дэлглиш.

– Чтобы в этом убедиться, достаточно было бросить взгляд на лицо брата, – объяснила Кейт. – Уж не знаю, предупреждала она его о том, что собиралась рассказать, или нет, но ему это явно не понравилось. Да и странно как-то… зачем она нам это вообще заявила?

С тем же успехом могла сказать, что из-за грозы оба почти всю ночь не спали, и так состряпать алиби. Положим, она из тех женщин, которые любят шокировать, но это не повод говорить про инцест. Если он вообще имеет место.

– Выходит, она чертовски старалась обеспечить алиби, – сказал Пирс. – Как будто эти двое думают наперед и сейчас говорят правду, потому что в конечном счете, возможно, должны будут опираться на нее в суде.

Веточку в комнатах Рафаэля Арбетнота в северной галерее криминалисты все-таки нашли, но больше ничего интересного. В течение дня Дэлглиш только уверился в своем изначальном предположении о ее значимости. Если теория верна, эта веточка несомненно окажется важным ключом, но он решил, что озвучивать свои подозрения сейчас было бы преждевременно.

Они обсудили результаты личных бесед. За исключением Рафаэля, все проживающие в колледже и в коттеджах заявили, что к одиннадцати тридцати, как добропорядочные люди, находились в кроватях и, хотя время от времени просыпались от порыва ветра, в течение ночи не видели и не слышали ничего необычного. Отец Себастьян старался помочь, но без энтузиазма. Так как его опрашивали подчиненные Дэлглиша, он с трудом скрывал раздражение и для начала заявил, что почти не располагает временем, потому что ждет приезда миссис Крэмптон. Но много времени не потребовалось. История директора заключалась в том, что до одиннадцати он работал над статьей, которую попросили написать для одного религиозного журнала, а в одиннадцать тридцать уже лег в кровать, приняв, как обычно, на ночь стаканчик виски. Отец Джон с сестрой читали до половины одиннадцатого, после чего мисс Беттертон сварила для обоих какао. Пилбимы смотрели телевизор и защищались от бурной ночи – пили чай.

К восьми часам пора было заканчивать работу. Криминалисты уже давно уехали в гостиницу, а теперь попрощались и Кейт, Пирс, Роббинс. На следующий день Кейт и Роббинс поедут в «Эшкомб-хаус», чтобы разузнать что-нибудь о Маргарет Манро. Дэлглиш запер в портфель бумаги, которые нужно было держать в тайне, и двинулся в сторону «Иеронима».

Неожиданно раздался звонок. Это была миссис Пилбим. Отец Себастьян предположил, что коммандер Дэлглиш, возможно, захочет поужинать у себя. В таком случае ему не придется кататься в Саутволд. Есть только салат, потом суп, еще холодное мясо и немного фруктов, но если этого достаточно, Пилбим с радостью все принесет. Дэлглиш был рад избавиться от необходимости ехать куда-то на машине, поблагодарил ее и сказал, что еда будет очень кстати. Через десять минут пришел Пилбим. Как понял Дэлглиш, он не хотел, чтобы жена бродила по двору в темноте, хоть идти и недалеко. Он удивительно ловко отодвинул от стены стол, накрыл его и расставил еду.

– Если выставите поднос за дверь, сэр, я заберу его примерно через час, – сказал Пилбим.

В термосе оказался густой суп минестроне с овощами и макаронами, явно домашний. Миссис Пилбим положила еще миску с тертым пармезаном, горячие булочки, завернутые в салфетку, и масло. Под крышкой он нашел тарелку с салатом и превосходную ветчину. Кто-то, наверное, отец Себастьян, добавил бутылочку красного вина, хотя бокалов не было. Дэлглиш не хотел пить один, поэтому поставил ее в шкаф, а после еды сварил себе кофе. Он вынес поднос за дверь и спустя несколько минут услышал, как по мощеному полу галереи грохочет Пилбим. Открыв дверь, коммандер его поблагодарил и пожелал доброй ночи.

Он оказался в таком расхолаживающем состоянии физической усталости и психического возбуждения, когда невозможно заснуть. Тишина стояла жуткая. Дэлглиш подошел к окну и увидел черные силуэты колледжа: трубы, башни и купол – все это цельной глыбой на фоне бледнеющего неба.

Полицейская лента сине-белого цвета все еще была обернута вокруг колонн северной галереи, в которой уже почти не осталось листьев. В свете лампочки над дверью в южную галерею булыжники во дворе блестели, а фуксия казалась неестественно яркой и нелепой, словно на каменную стену плеснули красной краской.

Дэлглиш устроился почитать, но окружающая тишина не нашла отклика в его душе. «Что такое, – подумал он, – почему в этом месте кажется, будто твою жизнь рассматривают в суде?» Коммандер вспомнил долгие годы одиночества после смерти жены, на которые обрек себя сам. Он прикрывался работой, чтобы избежать обязанности любить, чтобы его не трогали, как оставалась нетронутой его аскетичная квартира, возвышавшаяся над Темзой, которая, когда он ночью возвращался домой, выглядела точно так же, как когда он покидал ее утром.

Быть беспристрастным наблюдателем жизни – почетная должность. Работа, которая обеспечивает личное пространство, но при этом дает в руки предлог – более того, обязанность – вторгаться в личную жизнь других, для писателя определенно имела свои преимущества. Но было в этом что-то низкое… Если долго-долго держаться в сторонке, разве нет опасности придушить, а возможно, даже потерять тот оживляющий дух, который местные священники назвали бы душой? Коммандеру пришли на ум шесть стихотворных строчек. Он взял лист бумаги, порвал надвое и записал:

Эпитафия мертвому поэту

Тот, кто всю жизнь алкал покоя,Был, без сомнения, мудрец.Покинув царствие земное,Покой обрел он наконец…Пролей слезу над ним, прохожий, –Он насладиться им не может.

Через секунду он нацарапал внизу: «Примите мои извинения, Марвелл».

Дэлглиш вспомнил, что в былые дни стихи посещали его так же запросто, как и эти легкие ироничные строки. А сейчас выбор и расположение слов стали более продуманными, просчитанными. Осталось ли в жизни хоть что-то спонтанное?

Он сказал себе, что подобная рефлексия уже граничит с патологией, и чтобы взбодриться, нужно выйти из стен колледжа: необходимо погулять перед сном. Коммандер закрыл дверь в «Иероним», прошел мимо комнат в «Амвросии», где плотно задвинутые шторы мешали видеть, включен ли свет, и, отперев железные ворота, решительно отправился на юг к морю.