Учебный плац

— Итак, Бруно?

— Остаться здесь, — говорю я, — это все, что я хочу, больше мне ничего не надо, только чтобы мы оставались вместе, шеф и все мы.

Как быстро выпрямляется Мурвиц, как удивленно озирается, видно, я сказал что-то, что ему по душе, он уже листает свои бумаги, но не находит той, что искал, и теперь уставился на меня.

— Если я вас правильно понял, господин Мессмер, ваша дальнейшая работа здесь для вас важнее всего, то есть при известных обстоятельствах вы были бы готовы отказаться от имущества, которым вас наделяет договор. Если это так, то подобное заявление об отказе могло бы значительно способствовать дальнейшему сохранению Холленхузенского питомника. Так ли мы вас поняли?

Я уже и не помню, что говорил, горло у меня раздулось, я его чувствую, теперь я уже не смог бы крикнуть, позвать шефа, но, может быть, он догадывается, как он мне сейчас нужен, теперь он должен говорить за меня.

— Мы составим тебе заявление, — говорит Иоахим, — заявление об отказе, нет нужды, чтобы кто-либо об этом знал, ты просто его подпишешь, и дело с концом, все останется здесь, как было.

— Подумай, — говорит Макс. И еще добавляет: — Разумеется, ты получишь от нас вознаграждение за свой отказ, ты не безвозмездно его подпишешь.

Это пот на вкус такой кислый, Макс, видно, заметил, что с лица у меня течет пот, он протягивает мне что-то белое — бумажную салфетку.

— Вот возьми, Бруно.

Его глаза, это лукавство в глубине глаз, я понимаю, понимаю, слышу все яснее, что ты думаешь, что говорит твой другой голос: «Олух» — вот как ты меня называешь. «Когда же ты наконец поймешь, олух ты эдакий, чем ты нам обязан, никогда ты это не отработаешь, будь счастлив, что мы идем тебе навстречу. Так что давай соглашайся, не то мы можем и по-другому с тобой заговорить». Я не хочу брать его платка, какая неразбериха: «предварительный отказ», «тебе достаточно», «довольно того», «с каких это пор ты такой», «болван ты эдакий, не тяни, отвечай на наше предложение», «где это ты витаешь?», «хочешь быть своим собственным шефом», «мы должны держаться вместе, Бруно, это в твоих руках, чтобы все оставалось здесь, как прежде»… Кто это говорит, кто из них это думает, я больше не узнаю их голоса, они хотят меня припереть к стенке, вот что они хотят. К нему, сейчас же к нему, не спеша, спокойно встать, сделав вид, что я сейчас же вернусь, сдержанно, будто мне надо просто выйти на минутку, а потом вверх по лестнице и по коридору к его двери.

— Мы тебя ждем, Бруно, — говорит Макс.

— Да-да, — прежде всего выйти отсюда, выйти.

А что так дрожит и подергивается? Это всего только моя рука, я должен перевести дыхание, ровным шагом идти дальше. Что я пошел к нему, об этом никто не догадается, к нему идут лишь по его зову, я по крайней мере по собственному почину никогда к нему не являлся, а теперь должен это сделать, должен его спросить, и, насколько я его знаю, он это поймет. Ступенька за ступенькой, медленно, чтобы успокоилось дыхание, теперь меня уже никто не видит, как длинен коридор, теперь тихонечко, чтобы мои мучители не открыли дверь детской, за их дверьми свет, надо постучать не слишком громко.

Почему у него темно? Это его голос, он сказал: «Войдите». Вон он сидит около маленькой лампы.

— Ты что, Бруно? Кто-то за тобой гонится? Сначала успокойся.

Он совсем не удивлен, что я здесь, и не сердится, что я прервал его размышления.

— Успокойся, Бруно. Что тебе?

— Я только на минутку, — говорю я. — Они, внизу, меня ждут.

— Так, — говорит он, — стало быть, вы все держите военный совет или уже делите шкуру медведя? Садись, Бруно.

— Нет, нет.

— Ты встревожен? — спрашивает он, встает и кладет руку мне на рукав.

Как мне начать — о договоре, о земле, о признании его недееспособным? С чего начинать? Ему, видно, трудно стоять, он чуть раскачивается, хочет вернуться в свое кресло.

— Ничего, Бруно, ничего. Итак? Дело в договоре дарения?

— Да, — говорю я.

Почему он улыбается? Почему как бы про себя кивает, может, не знает еще, чего они добиваются и что уже затеяли, может, он не знает?

— Видишь ли, Бруно, когда доживаешь до моих лет, следует заранее обо всем позаботиться, и весьма желательно, чтобы все незавершенные дела были заблаговременно приведены в порядок. Каждый получит свою долю, Бруно, твоя бумага сдана на хранение в Шлезвиг, что значится в договоре, будет тебе в надлежащее время сообщено. В надлежащее время.

— Мне не надо никакой земли, — говорю я, — я хочу только, чтобы все оставалось как есть, чтобы мы были вместе.

Как он на меня смотрит, он со мной не согласен и говорит:

— Потерпи, не разговаривай так много с другими и не слушай их, а потерпи.

Узнать, он должен узнать, с чем они обратились в суд, и должен узнать, что они хотят составить от моего имени заявление, которое мне останется только подписать.

— Не слишком-то слушай других, Бруно, главное ты должен сделать сам.

— Они подали бумагу, — говорю я, — подали в суд.

Он совсем не удивлен, приподнимает голову, конечно, ему уже давно известно, что против него затевают, чего его хотят лишить, и никакой печали, никакого гнева, лишь чуть вздрагивают уголки рта.

— Вот как оно бывает, Бруно, вдруг оказываешься один и остаешься со всем своим жизненным опытом, который ничем тебе не помог. Они не хотят примириться с моими распоряжениями, они их не признают, но мы еще посмотрим, кто в конце концов одержит верх. Я еще могу защищаться, я уже не тот, каким был, Бруно, но защищаться я еще могу. После всего, что произошло, уже ничто не будет как раньше, все мы в чем-то, видно, были немного повинны, и потому нет уже возврата к прошлому. Тебе придется считаться с тем, что есть, Бруно, и не надейся, что все пойдет легко и гладко.

— Мне что же, подписывать, — говорю я, — подписывать заявление об отказе?

— Пока что, Бруно, ты ничего не будешь подписывать, никому не дашь ни на что согласия или обещания, будешь выполнять свою работу, и больше ничего. Ты меня понял?

— Да, я ничего не стану подписывать, даже если они меня станут выгонять.

— Никто тебя не выгонит, никто, пока я еще здесь распоряжаюсь, тебе нечего этого бояться, а теперь подойди сюда, ближе, вот так, и дай мне руку. Значит, я могу на тебя положиться, Бруно?

— Да.

— Мы должны теперь держаться вместе.

— Да.

— Если я к тебе постучусь, ты откроешь мне?

— Всегда.

— Хорошо, Бруно, я скоро к тебе зайду, я ведь давно у тебя не был. А теперь ступай.

Он придет, защитит меня и все уладит, и если я буду следовать его указаниям, со мной ничего не случится. Почему он не смотрит мне вслед, он уже отвернулся, не машет мне, уставился на пустой стол и тихонечко про себя бормочет, все больше оседая в кресле, потом как бы стирает что-то со столешницы и вздыхает и охает; для него меня уже здесь нет. Осторожно, чтобы его не испугать, тяжелая дверь совсем легко закрывается; значит, все так: северная часть земли от низины до луга Лаурицена, дарственная подписана и сдана на хранение, значит, все так; стало быть, то, что они говорят, правда.

Макс; это был он, я сразу его узнал, его голова, его плечи, он меня наверняка искал, может, он даже подслушивал, он будет ждать меня внизу у подножия лестницы, поведет к остальным, нет, я ничего не подпишу, надо держать данное мною слово.

— А, вот ты где, Бруно, мы уже думали, тебе стало нехорошо. Идем, выпей свой чай.

Как они на меня глядят, оценивающе, словно в чем-то меня подозревают; лишь Доротея смотрит на меня озабоченно, пододвигает мне печенье и сама берет посыпанную сахаром звезду, чтобы придать мне храбрости.