Учебный плац

Меньше всего я рассчитывал, что Гунтрам Глазер застанет меня врасплох, но он совершенно неожиданно появился перед маленьким грязным окном, заглянул в сарай и вошел ко мне; забрался, с сигаретой в зубах забрался на шаткий верстак, болтал ногами, смотрел, как я работаю, и, не переставая, одобрительно кивал мне. Он знал и умел почти столько же, сколько шеф, но сплести гирлянду — этого он не мог. Никогда еще, сказал он, не видел он такой прекрасной гирлянды, она и торжественная и веселая одновременно, он уже заранее рад, что пройдет с Иной под ней, а потом придется фотографу снять нас троих.

И тут он внезапно спросил, почему я всегда слежу за ним взглядом, смотрю ему вслед, словно не могу от него оторваться, он сказал:

— Может, ты этого и не замечаешь, Бруно, но порой мне кажется, что ты за мной наблюдаешь или что у тебя бог знает что на уме. Если есть какая загвоздка, так скажи.

— Нет, — только и сказал я, — нет-нет.

Этим он в тот раз удовлетворился, улыбнулся и дал понять, сколько хорошего он обо мне уже слышал, о моей работе на участках, о моей памяти и о моей счастливой руке в уходе за насаждениями, это он дал мне понять. И он пожелал в дальнейшем еще теснее работать со мной, ему уже виделось, как мы выращиваем полуштамбовые и четвертьштамбовые формы косточковых, в этом я прежде всего ему должен буду помочь, но сейчас нам следует пожать друг другу руки в знак доброго согласия в работе. Прежде чем меня покинуть, он поднял часть гирлянды, и я видел, что он счастлив, он снова похвалил меня и обещал, что гирлянда эта не окажется в компостной куче.

Чего только не вплел я в гирлянду, но все сохранил в тайне, даже сама Ина не узнала, как много пожеланий скрывается в зелени еловых веток: чтобы ей никогда не испытывать страх, пожелал я ей, и чтобы она всегда находила хоть небольшую причину для радости; лепестки роз, отливающие бархатистой чернотой, я окружил огненными цинниями — только для того, чтобы Ине не пришлось испытать горьких разочарований, а сине-белые ленты и чайная роза должны были уберечь ее от болезней. Много пожеланий вплел я в гирлянду; и чтоб Ина все нашла, что она куда-то задевала, и чтоб она иногда вспоминала обо мне. Гирлянда была не единственным моим подарком. Я догадывался, чему Ина будет рада, и купил коробочку с цветными пастельными мелками, коробочка лежала отдельно на длинном столе с подарками, но я забыл прикрепить к ней карточку с моим именем, и потому Ина не сразу поняла, кто подарил ей эту коробочку. Ее восторг. Ее желание поскорее испробовать мелки.

Не Ина — Доротея поручила мне надзор за столом с подарками, на мне был темный пиджак, который шеф надевал всего раз-другой, я стоял в двух шагах от новобрачных и наблюдал, как подходили к ним гости: непринужденно, в приподнятом настроении, чтобы выразить им свои пожелания счастья и вручить подарки; сколько же их поздравляли, обнимали, подмигивали им, а уж сколько раз Ину чмокнули, я и сосчитать не мог. Каждый подарок они передавали Бруно, я взвешивал его в руках, взвешивал и пытался отгадать, что укрыто в коробках под цветной бумагой, много бокалов и булькающих бутылок я угадал, уйму суповых мисок и столовых приборов, набор цветочных горшков, комплект щеток, щипцы для орехов и граммофон, и снова и снова нечто мягкое, легкое: шерстяные вещи. Все горой громоздилось на столе. Все нужно было бережно складывать в стопки.

Если бы Иоахим притащил свой подарок — эту синюю скамейку-качалку, — так мне не хватило бы места, но он вручил ее еще в крепости, так же как Макс свой подарок отдал им в крепости — отливающий шелком настенный ковер с сценами охоты. Белый олень. Скачущая, лающая свора. Детски наивные лица всадников. Пастор Плумбек, тот доставил самый портативный подарок: «Новый завет» в черном кожаном переплете; самый тяжелый дар принес старик Лаурицен, передавая его, он подчеркнул, что подарок этот и от имени Нильса, который не мог прийти: изящнейший угловой шкафчик, какой только можно себе представить. Когда я принимал от него шкафчик и осторожно ставил его, Лаурицен окинул взглядом стол с подарками, улыбнулся и сказал:

— Скоро целую телегу насобираешь, а?

Да, целая телега набралась, грузовой платформы нашего трейлера как раз хватило, чтобы потом доставить все за одну ездку в крепость.

А что за свадебным ужином я сидел во главе стола, мне, конечно же, надо благодарить Ину, я сидел спиной к залу, на углу, там, где две ножки стола едва не касались друг друга, я хорошо видел Ину и Гунтрама Глазера, а стоило мне чуть наклониться вперед, я видел и всех остальных, и когда в зале не было чересчур шумно, я слышал почти все, что там говорили. Мать Гунтрама Глазера сидела тихо, какая-то сонная, рядом с шефом, а вот дядя, о котором рассказывали всякие истории, сидел наискосок от меня, крупный, полнотелый человек, он беспрерывно теребил и дергал соседей, всем подмигивал, он и мне раз-другой подмигнул, так, словно бы мы с ним составили какой-то заговор. Летчика я представлял себе совсем иначе, но, как рассказал нам Гунтрам Глазер, его дядя уже в войну был летчиком, и поскольку он просто не в силах был выбросить это из памяти, он расширил свой машинный сарай так, что его старому биплану там хватило места, дребезжащему двухместному самолету, на котором он чаще всего по воскресеньям поднимался в воздух и бог знает сколько раз считался пропавшим. Доротея, сидевшая рядом с ним, покачала — одновременно довольная и испуганная — головой, когда он пригласил ее совершить с ним на следующий день круговой полет, она не хотела видеть сверху ни Северное море, ни наши участки, нет, этого она не хотела. Единственная, кто выразил готовность подняться в небо с дядей, была Ина, но этого не захотел Гунтрам Глазер, он обнял жену, он притянул ее к себе и сказал дяде:

— Тебя это, конечно, устроило бы, вынужденная посадка с Иной на песчаную отмель. — И добавил: — Пока я хоть что-нибудь значу, она в твой марлевый бомбардировщик не сядет.

Для начала подали дыню с ветчиной, сладкую дыню с тонко нарезанными кусочками копченой ветчины, все такое нежное, что едва нужно было жевать, хотя я не хотел всех обогнать, я все-таки всех обогнал, кончил первым — под удивленными взглядами дяди Гунтрама, который, видимо, наблюдал за мной довольно долго. Он рассмеялся, покачал головой и спросил меня, не слышал я разве никогда, что плодовые косточки могут пускать в животе корни. А потом подали бульон с мозгами и фрикадельками, крепкий, сверкающий бульон, сохранявший тепло до конца ужина. И пока мы его ели, нам налили вино — кто не хотел вина, тот получал сельтерскую, — у каждого в бокале должно было что-то быть, чтобы чокнуться или по крайней мере хоть поглядеть на шефа, когда он тихо, запинаясь, произносил свою речь.

Я не все понял, речь шла о расставаниях, о всех тех кратких расставаниях, что являются неотъемлемой частью нашей жизни, каждый, сказал шеф, расстается также не раз с самим собой. А однажды наступает миг, сказал шеф, когда мы должны расстаться с теми, кто долго был нам очень близок, кто принадлежал к нам и делил с нами радость и горе, однажды их уносит прочь в совсем ином направлении, но так оно и положено, ибо каждый должен иметь право набраться собственного опыта. И повернувшись к Ине и Гунтраму Глазеру, он сказал:

— Если двое так единодушны, так полны решимости, они спокойно могут исходить из того, что с них начнется нечто новое, они спокойно могут настаивать на своем праве все самим испробовать и пренебречь чужим опытом, этим тягостным достоянием. Самое главное, что вы во многом заодно.

И в заключение шеф сказал:

— Хотите верьте, хотите нет, но тот, кому приходится противоборствовать всему миру — а иной раз так поступать приходится каждому, — наибольшего успеха достигнет, действуя вдвоем.

Шеф поднял свой бокал, а мы все встали и выпили за Ину и Гунтрама Глазера. После чего долго, долго не стихали аплодисменты, а потом мы стали хлопать в такт, когда Ина обняла шефа и так крепко к нему прижалась, что он потерял равновесие и ухватился за спинку стула. Гунтрам Глазер поблагодарил шефа, крепко пожав ему руку.

Дядя Гунтрама Глазера доброжелательно поглядывал на меня, я это чувствовал, хоть и не встречался с ним взглядом; он наблюдал за мной и вдруг спросил, не собираюсь ли я также жениться, но я ответил: «Не знаю». Тогда он еще спросил, не приглядел ли я себе кого-нибудь в Холленхузене, а я ответил: «Нет еще». Он посмотрел на меня озабоченно, не иначе, как если бы я, осторожничая, упустил нечто самое лучшее в мире, но потом ухмыльнулся и, кивнув в сторону Ины, сказал:

— Если набраться терпения… почти у каждой девушки есть двойник… если только набраться терпения.

Ах, Ина, после этих его слов я уже вовсе не осмеливался взглядывать на тебя.

Беда, именно со мной случилась эта беда; несмотря на боль, я вижу насмешливое выражение на лице Иоахима, вижу, как он пожимает плечами, чем хочет только сказать, что со мной надо быть ко всему готовым, при любых обстоятельствах, даже на свадьбе.

На второе подавали фазана в капусте с вином, летчик проследил за тем, чтобы блюдо с картофельным пюре, чтобы миска с соусом добрались до меня, он, возможно, догадывался о моем вечном голоде, так как настоял на том, чтобы я сразу же взял побольше, на всякий случай. Это был первый фазан, какого мне случилось есть, я отрезал порядочный кусок сухого мяса грудинки, макнул его в соус, подцепил кубик ананаса и даже глаза прикрыл, наслаждаясь приятнейшим вкусом. Ох, эта капуста с вином! Кто только ее к этому блюду придумал! Но, поскольку дядя обгрызал грудинку, я тоже взял свой кусок в руку, открутил, как он, бедро, отделил, как он, от мяса бледные жилы, только дробины, те я не смог, как он, собрать на краю тарелки, мне ни одна не попалась на зуб, возможно, я все их проглотил.