Учебный плац

Они никогда прежде не виделись, а говорили, идя впервые вместе, о том, чего только не в состоянии вынести деревья. Безвершинные стволики, которые поступают со спящими почками, замерзшая маслина, которая дает побеги от корней. Старый профессор, видимо, побывал везде и всюду, и, что можно было увидеть, он видел. Эвкалипты, с сухой, как трут, корой, которые тем не менее так хорошо приспособились к постоянным пожарам на их родине, что палящий зной и огонь ничего для них не значили. Деревья в Африке, которые окружают себя кустами эритрины, чтобы уберечься от огня. Растения с подземными стволами. А вот дерево на вулканическом острове, которое порой засыпает раскаленный пепел и которое, несмотря на это, обладает силой вновь давать побеги. Голые, обугленные стволы — а до бомбежки деревья — уже спустя несколько месяцев, хотя у них все ветви и сучки обломаны, вновь дают побеги. Но если уж деревья умирают, они исчезают быстро и подчистую — распыленные, использованные теми, кто живет благодаря им, и даже трудно представить себе, кто только не живет благодаря мертвым деревьям.

Время от времени они останавливались, но пожелание остановиться высказывал всегда он, наш гость, он смотрел поверх наших участков на живую изгородь туи или на Холле, черной лентой извивающуюся по лугам; стоило им остановиться, и они умолкали, пожилой человек в темной шляпе в эти минуты погружался, казалось, в глубокую задумчивость, а его кожа — в нашем свете — отливала розоватым оттенком. Дольше всего они стояли перед крепостью, гость пытливо ее разглядывал, что-то явно проверял, сравнивал, видимо, дом со снимком, который когда-то получил.

Но тут ему пришлось ответить Доротее, она махала, нас увидев, стояла на террасе рядом со столом, над которым был раскрыт зонт, махала и протягивала руки — Доротея, она тоже никогда еще не видела нашего гостя, но, здороваясь, обняла его, только и сказав:

— Добро пожаловать, Лесли, добро пожаловать.

Мне старый профессор не привез подарка, но Доротее привез — она получила винно-красную брошь, которую тут же приколола: зубчатый лист в изящной золотой оправе, и шеф получил пять маленьких серебряных бокальчиков, входивших один в другой, бокальчиков, к которым полагался и кожаный футляр. Бросив многозначительный взгляд на свой чемодан, гость сказал:

— Мое официальное поручение я улажу позже.

Это Доротее было только на руку, она хотела, чтобы прежде всего мы выпили кофе, а гость рассказал о своем путешествии.

С какой охотой я бы его послушал, я бы бог знает сколько чего расхвалил и пообещал, чтобы остаться, но шеф напомнил мне о школьниках, которых надо провести по нашим посадкам, и сказал:

— Сделай это вместо меня, Бруно, в такой прекрасный день ты с этим справишься. — И еще он добавил: — Не забудь о сегодняшнем вечере, я хочу, чтобы ты был у нас.

Они уже ждали у деревянных ворот, двадцать или двадцать пять школьников, они гонялись друг за другом, стояли прислонясь к стойкам ворот, толкались и прыгали, и сколько ни призывала их к порядку молоденькая учительница, весь класс безостановочно сновал туда-сюда, и все с неумолчными криками и писком.

— Нет, — сказал я, — я не господин Целлер, у господина Целлера гость из Америки, потому пришел я, меня зовут Бруно.

Дети были разных возрастов, мне сразу же бросились в глаза две совсем маленькие девочки, нарядно одетые, они держались за руки, послушные и серьезные, в противоположность некоторым мальчишкам. Когда учительнице удалось их созвать, она объявила:

— Итак, дети, слушайте внимательно и вспоминайте то, что мы с вами учили.

После чего наша живая гармошка потянулась для начала к парникам, где я показал беспокойному народцу, как хвойные породы размножают черенками, как черенки пускают корни. Потом я показал им одноглазковые черенки и листовые черенки, а у валуна все присели и я продемонстрировал им, как делается прививка: прививка клином и прививка черенком. Это некоторых так заинтересовало, что они вытащили свои карманные ножи и проделали все вслед за мной. Меньше всего их интересовал уход за почвой и сроки посадок; и как мы подразделяем землю на участки, их не интересовало, я мог говорить сколько угодно, они глядели по сторонам или подначивали друг друга. Но в машинном зале они сразу же бросились врассыпную, опробовали все рукоятки и все ручки, рули, рычаги, прятались друг от друга, и пугались друг друга, и забирались на машины.

В машинном зале я внезапно подхватил одну из тех маленьких девочек, поднял и посадил в седло тягача, отступил и оставил ее в седле, но девочка, вместо того, чтобы обрадоваться, начала пронзительно кричать, она кричала так, будто я ей бог весть что сделал, она ерзала в седле, размахивала руками и мгновенно размазала слезы по лицу.

— Ну ладно, — сказал я, — ладно.

И хотел спустить ее на пол, но девочка откинулась назад и стала бить меня по рукам, она не хотела, чтобы я до нее дотрагивался. Пришлось подойти к учительнице, ей пришлось снять малышку и утешать ее, постепенно девочка перестала плакать и подошла опять к своей подружке, наблюдавшей за мной настороженно и боязливо. Обе они, да и кое-кто еще, пятились, как только я к ним подходил. Раз я протянул малышке руку и сказал:

— Может, помиримся?

Тут девчушка опять пронзительно закричала, и учительнице пришлось увести ее от меня, когда же малышка успокоилась, учительница подошла ко мне и попросила не дотрагиваться до детей.

— А почему? — спросил я.

И учительница в ответ:

— Боятся. Разве вы не видите? Кое-кто из ребят вас боится.

Не помогло, что она приветливо мне улыбалась, я уже чувствовал, как в голове у меня разражается гроза, и думал только об одном: к воротам, ты должен их довести до ворот, на это надеется шеф; и я пошел вперед, не заботясь о том, идут ли они следом. Я попросту прошел мимо туннеля из пленки, о котором я бы им охотно все рассказал, подвел их только к большим деревянным воротам, кивнул учительнице и быстро пошел к себе, заперся, задвинул засов и набросил цепь, — вот что я сделал. А потом опустился на колени, не перед умывальником, а перед окном, и, ничего больше не выжидая, стукнул головой по подоконнику, раз, и другой, и третий, пока громыханью ударов не откликнулось другое громыханье, пока не возникла избавительная боль, которая все прервала и заглушила. Я опустился на пол, во рту ощутил лишь кислую жидкость и не делал даже попыток подняться, а лежал и старался привести в порядок мысли, но это мне не удавалось — и еще прежде, чем я что-нибудь решил, меня сморил сон. Я заснул — под подоконником, прижавшись спиной к стене.

Шеф постучал не семь раз, он колотил в мою дверь без счета, он колотил кулаками так, что все кругом тряслось, при этом он выкрикивал мое имя и грозил мне; тут уж никто не посмел бы притвориться мертвым. Как он посмотрел на меня с порога. Как подошел ко мне. Мне даже на какое-то мгновение показалось, что он меня впервые в жизни ударит, но он этого не сделал, он никогда этого не делал; не говоря ни слова, он бережно усадил меня на табурет и ощупал мне лоб, осмотрел его и ощупал, а потом достал из ящика нож для хлеба. Окунул лезвие в кувшин с водой. Легонько прижал лезвие мне ко лбу, покачал им туда-сюда, но вдруг бросил нож на стол и пошел к двери.

— Помни о сегодняшнем вечере, — сказал он через плечо и больше ничего не сказал.

Они все собрались, кроме Макса, и почти все хотели узнать, отчего у меня на лбу шишка. Доротея охотно принесла бы мне тотчас свое чудодейственное средство, а Гунтрам Глазер тихо посоветовал мне то, что шеф давно уже испробовал:

— Положи на лоб нож, Бруно, вот хоть твою серпетку.

Я рад был, что на мне темный пиджак шефа, ведь и все другие нарядились, на всех были выходные костюмы и нарядные платья, галстуки, ожерелья, кругом горело множество свечей. Все перекидывались со мной словом, даже Иоахим поздоровался со мной, щелкнув языком, только она словно бы сквозь меня смотрела, не выказала ни недоумения, ни неприятного удивления, а просто словно сквозь Бруно смотрела: госпожа Зассе из имения Бодден. В зеленом платье, с длинными вьющимися волосами, она не выглядела знаменитой наездницей, занимавшейся выездкой, но именно ею она была, а Иоахим, который называл ее Марен, хотел, видимо, тоже заниматься выездкой, он увивался вокруг нее и следил, чтобы у нее всего было вдоволь. Старик профессор похлопал меня по руке и сказал:

— А вот и наш друг.

И протянул мне свою тарелку с кусочками рыбы и колбасы, которую поставила перед ним Доротея, не знаю, право, почему он сразу же протянул мне свою тарелку. Мы окружили его, слушали, что говорит он о цветении, он назвал цветение актом отчаяния, ибо для самого цветка оно кончается плохо: либо он вянет после опыления, либо он опадает. Профессор, так много поездивший по свету, видел кактус, который уже через пять секунд после оплодотворения прикрывает лепестки своих цветков, просто чтобы уведомить насекомых, что лавочка закрылась. Один из видов вероники изменяет цвет синий на пурпурный, как только у него нет больше нектара, а карликовый бук, рассказал нам еще профессор, тот после оплодотворения краснеет, да, краснеет. Многие цветки теряют вскоре после опыления свой притягательный аромат, извещая тем самым подлетающих визитеров: цель уже достигнута, можете не трудиться.