Учитель истории
Шрифт:
— Мне бы воды, а не Ваших умозаключений, — зло процедил Астарх; Мних, его идеи и даже его голос — ему осточертели.
— О-о-о, это плохой знак, психологическая несовместимость, — в том же репертуаре доктор. — Кстати, для психологической закалки меня в Тибете по сто дней заставляли жить со всякими полунемыми йогами, и я…
— Я не собираюсь с Вами здесь торчать сто дней! — заорал Астарх.
— Понял, понял, — с опаской отскочил Мних. — Пойду искать воду. Родник здесь вряд ли есть, а вот после дождя в расщелинах пресная вода должна быть.
И в этом доктор не ошибся: в двух-трех ложбинках нашлась вполне пригодная вода. Но это не надолго — от ветра и солнца все быстро испарилось. А ночь холодна, прилечь по-человечески — негде; днем
— Вот Ана бы доплыла, — тихо прошептал Мних.
Этой искры оказалось достаточно.
— О-о-о! — завопил Астарх. — Никогда, больше никогда своим паршивым ртом не произноси это имя, — с этими словами он бросился на доктора и, еще что-то крича, стал душить, ударяя о камни.
Не хватило бы у доктора сил спастись, да видать чуточку самообладания у Астарха осталось; изрядно помяв, помучив, ослабил он хватку. А Мних еще долго-долго сидел на камнях и, что-то жалобно скуля, плакал. Потом, ближе к сумеркам, он вяло направился к морю.
— Ты куда? Куда? — испуганно заорал Астарх, бросился вслед, но не успел, сам прыгнуть в море не посмел, и не воды боялся, а «висящих» трупов.
— Я смерти не боюсь, — уже качаясь на волнах, кричал Мних, — смерть — не худшее продолжение жизни… и я к ней давно готов, только не от твоих рук. Ты, как и Ана и Остак, — единственно родные и дорогие люди на этой земле — тут голос его сорвался, и чуть погодя. — Если доплыву — все сделаю, чтоб тебя спасти. Не доплыву — даже лучше. — С этими словами Мних сделал несколько взмахов, вскоре остановился, развернулся. — Астарх, помни, Ана святая — береги ее, таких я больше не встречал. А Сундук — значит, здесь и суждено ему вечно лежать. Прощай!
— Стой! Вернись, вернись, я прошу тебя! — орал Астарх.
Еще раз, уже издалека, Зембрия махнул рукой и вскоре совсем исчез — сгустились сумерки, и море стало совсем темным и зловещим, а иначе Астарх, может, и бросился бы туда, но не посмел. Долго всматривался в бурлящую чернь, потом, прозябнув, сел на корточки; от рабства, от боли, от жары, жажды и голода — никогда не плакал, а сейчас, от одиночества, жалобно заскулил. А море к ночи рассвирепело, жадно завыло, забились огромные волны о скалу, а Астарх, в страхе, совсем сжался в клубочек, и казалось ему, что это не морская вода, а слезы рабов-гребцов и самого уже утопшего Мниха, щедро падают на его грешную, несчастную голову, и он сейчас даже завидует им, ему это все еще предстоит, ведь не умирать же здесь от жажды и голода?
А ночь есть ночь — то ли во сне, то ли вновь мираж, то ли галлюцинация, а видит Астарх, будто воочию прямо по морю одиноко идет очень печальная Ана, волосы у нее растрепаны, и не золотые — серебряные, поседели; прямо напротив него она на миг остановилась, без упрека, да очень тоскливо глянула и тронулась дальше, а с небес, словно эхо, тонкий голосок Мниха: «Ана — святая, святая, святая; береги ее!».
Прямо среди ночи вскочил Астарх. Наверное, секунду от видения, темноты и прохлады сырости дрогнул в ознобе, а потом со злым вызовом закричал:
— Да мужчина я или нет, воин или трус? Что я, смерти не видал, среди трупов раненым не полз? Кто, если не я, позаботится об Ане и Остаке? — и в конце этого яростного монолога, как позыв, вспомнил слова Мниха: «Терпи, познавай мир, борись!».
С рассветом он лизал обильную росу с камней, а потом, ничего не страшась, весь день нырял возле затонувшего корабля, пытаясь оторвать доски для плота. Первые день-два ничего не получалось, да он не отчаивался, приноровился, на третий уже подолгу мог работать, затаив дыхание, а это дало свои плоды. Всякими тряпками
и своей рубахой он, уже не помня, на какой день, связал на скале маленький плотик из высушенных, просмоленных досок корабля, и впервые на этом же плоту всю ночь крепко спал, а с зарей, благо, что и море было спокойное, скинул плотик в море, сам лег на него и стремительно заработал руками.В первое время было страшно, земли совсем не видно, и он даже подумал было вернуться, а скала тоже исчезла из виду, и он еще отчаяннее стал грести, вскоре устал, от жары, голода, и главное, жажды, мутилось сознание, и уже не имея сил грести, все еще не видя земли, он сник, свесив руки в воду. Видно, в таком чуть ли не бессознательном состоянии он пролежал немало, по крайней мере, солнце поплыло к закату, когда вдруг его руки чего-то коснулись — песок: течение само вынесло его к берегу. На берегу широкая песчаная гладь, упирающаяся в отвесную, будто стеклянную глиняную стену, до которой, видать, в бурю доходят волны; так отшлифовали, что не залезть.
Долго брел Астарх вдоль стены, пока не заметил след в ту же сторону. «Может, Мних? Неужели доплыл?». Этот след его привел к выбитым в стене подобию ступенек. Лишь с мечтою о воде вскарабкался Астарх и, о чудо! во всю ширь глаз бесконечная бахча, кругом на песке арбузы чернеют.
Не один арбуз с переспелым хрустом лопнул; только сладкую сердцевину поедал Астарх, пытаясь насытиться; внезапно услышав старческий голос, замер:
— Слушайте, откуда вы приплываете? Всю бахчу раскурочили.
Искоса, не без удивления глянул Астарх на говорящего; в прыжке достиг старика, тряхнул за костлявые плечи:
— А ну, рассказывай, кто до меня был, куда делся?
— Не бей, не бей, все расскажу, все… Вот, как и ты, только утром, увидел я здесь мужчину, пожилого, очень жалкого, хилого. Просил он у меня лодку, небось, за тобой плыть. Тебя Астарх зовут? А его Зембрия… Так вот — лодки у меня нет, и в округе нет, да ты знаешь, недалече город Никомидия, там все найдется. Так Зембрия мне говорит, отвези меня в Никомидию, там у него друг, не то родня — Иоанн, самый богатый человек на всем побережье. За это обещал мне от Иоанна золотой вручить. А я человек бедный, на чем я его повезу, разве только проводить могу. А в тот день Зембрия уйти не смог. Как довел я его до моей хибары, там в низине стоит, так упал он в тень и до утра все стонал, что-то говорил, словом, мучился во сне… А человек он добрый, доктор хороший. Утром увидел мою внучку; одна нога у нее была кривая, в детстве не уберегли. Мне говорит: «Подержи крепче девочку», и как дернул ногу. Хе, не поверишь — с тех пор словно козлик бегает… А жена, от хворей уж много лет к постели прикована…
— Хватить болтать, — перебил старика Астарх. — Куда пошел он?
— Вот я и рассказываю… В то же утро, немного поев, он попросил проводить его до города. На себя мой старый капюшон напялил, словно монах, чтоб не узнали. Видать, догадывался. А Иоанн его встретил настороженно, не как дорогого друга или родного. Правда, мне не один, а два золотых дал — такого я в жизни не видывал.
— И меня проводи туда, еще золотой получишь.
— Да ты что? — вскричал старик. — Ты не знаешь, что далее было. Оказывается, сам новый царь Никифор Зембрию очень искал, большой выкуп посулил. Вот и связал Иоанн бедного Зембрию, властям в тот же день сдал… И это не все — через ночь Иоанну прямо в постели горло перерезали; и ни охрана, ни прислуга, ни даже рядом лежавшая жена ничего не услышали. Так и это не все — говорят, еще через день так же единственного сына Иоанна зарезали, а после все его дома подожгли. Слышал о греческом огне? Им забросали. Вот дела… Так Зембрия, по манерам видно, человек из состоятельных. А ты, я погляжу, может, и не беглый раб, а след от тавро на плече, и дела твои, может, тоже худы. А я человек маленький, жалкий, только на старости богатство благодаря Зембрии заимел и властей боюсь, всюду рыскают… Так что до утра гости, а там — извиняй, более помочь не могу, внуков вскормить надо.