Учитель истории

— Ой, даже не знаем, что на нее нашло, — отвечали торговки Малхазу, — все плакала, хлеб не распродала, и как Вы ушли, буквально следом тронулась. Так она далеко не уйдет, куда с тачкой сквозь эту толпу.

Весь центр разрушенной чеченской столицы — сплошной базар, а дальше таксисты. Долго ехать не пришлось. Малхаз увидел Эстери издалека: высокую, худую; заметно горбясь, она тяжело толкала скрипучую тачку. «Эстери! Что стало с той красавицей, с той изумительной Эстери?!» — поймал себя на мысли и, ощущая фон, ответил: «То же, что и с городом, и с народом... Бесхозное стадо — волкам всласть!..»

Обогнав ее, Шамсадов вышел из машины. Эстери остановилась, виновато улыбнулась. Только сейчас, видя ее со стороны, как художник, он невольно наметанным глазом быстро обежал ее убогий гардероб: стоптанные, запыленные, не для лета грубые туфли со сведенными, скошенными невысокими каблуками на огрубевших ступнях; черное, длинное, без затей сшитое платье из дешевой синтетики, и такой же платок повязан так, что волос не видно.

— Почему не дождалась? — как-то приказно спросил Шамсадов, и так же грубо отстранил ее от тачки. — Дай я повезу.

— Да Вы что? Да Вы что, Малхаз Ошаевич! Вам нельзя! — не отпускала Эстери рукоять. — Да у Вас такой вид... даже не московский.

— Вид нормальный, — взял «бразды» в свои руки Малхаз и только сейчас подумал, что в полувоенной разрушенной Чечне его лондонский костюм, действительно, щегольский.

— Здесь так ходить нельзя, всякого сброда столько, что за рубль что угодно сделают.

— Ладно, не пужай, — важничал Малхаз, — лучше ответь, почему не дождалась.

— Ждала, — обреченно сказала она, и, словно поперхнувшись, кашлянула, и виновато. — Ждала, ждала продолжения рассказа об Ане.

— А я о тебе всегда помнил, — чересчур деловитым тоном сказал Шамсадов. Он хотел говорить по-другому, но все его сковывало, и он выглядел совсем удрученным.

— Малхаз Ошаевич, отдайте тачку, она Вам не идет, я вижу — угнетает.

— Тебе она тоже не идет, и больше ты с ней ходить не будешь, — снизу вверх, нахмурив брови, строго глядел учитель истории.

— Не от доброй жизни, — жалостная улыбка появилась на ее лице. — Это мой хлеб, и не только мой.

— Я сказал, — что-то нашло на Шамсадова, и он сам этого не понимал.

Они немного прошли молча, первой не сдержалась Эстери.

— Малхаз Ошаевич, я всегда боялась, что Вы меня увидите на базаре... но других способов нет... и...

— Торговать никогда не позорно.

— А почему такой тон? Будто...

— Извини, Эстери, — он остановился. — Дело в другом. Вот здесь мы бились, вот у этой Главпочты много нас полегло, а мне, дураку, повезло, и русский меня не добил, пожалел... Вот это место, все было в крови... таких ребят здесь не стало! Я...

— Эй, ты, в белых штанах, — перебила его обросшая морда, высунувшаяся из машины. — Почем твой хлеб?

— Не продается! — грубо ответил Малхаз.

Машина тронулась, потом резко притормозила, та же физиономия, принадлежавшая, как оказалось, совсем юному парнишке в маскировочной форме, подошла к тачке.

— Зачем вам столько хлеба, еще подавитесь, — лыбился он, обнажая нездоровые зубы, бесцеремонно схватил в охапку много буханок и хотел было уйти, но Малхаз крепко ухватил его за рукав.

— А ну положь, или попроси, как следует.

— Малхаз Ошаевич, Малхаз, — уже кинулась меж ними Эстери.

— Отпустите, отпустите его, — умоляла она, — пусть все уносят.

— Уйди, — оттолкнул ее Шамсадов. — Попроси по-человечески, — напирал он.

Наглец хотел было дернуться, да не смог, крепко сжал его низенький учитель.

Хлопнули дверцы машины.

— Малхаз! Не смейте, уйдите! — кинулась навстречу Эстери.

Отработанный удар прикладом автомата отключил Шамсадова, но ненадолго, он был вменяемым и вместе с тем абсолютно недееспособным. Он слышал, как истошно закричала Эстери, видел, как им на помощь бросились прохожие и люди из проезжавших машин. Помнил, как уже простоволосая Эстери, обхватив его голову, умоляла его не умирать и просила отвезти Малхаза в больницу, а он думал только о том, как много у нее седых волос.

Когда его перетаскивали в машину, ему стало очень больно и помутилось сознание, да это прошло; он вновь вроде в полном здравии, уже пальцами ног шевелит, а понять ничего не может. Совсем маленькая комнатенка, чисто, но душно, жарко, и почему-то газ, бушуя, горит.

— Представляешь, что было бы, — слышит он сзади шамкающий старушечий голос, — столько ждала и на глазах бы убили.

— Да, — другой, такой же, только шепелявый, — и надо же в том же месте, где воевал.

— А сколько ждала, скольким женихам отказала.

— И что мы теперь будем делать?

— Боже!.. А может, он с нами жить будет?

— Может, ведь у него дома-то нет, и никого нет.

— Гм, — кашлянул Малхаз, не столько для старушек, сколько обследуя себя.

— Ой! — в унисон воскликнули старушки.

С неописуемой болью в голове учитель истории, охая, кряхтя, как старик, принял сидячее положение. Прямо под его ногами Эстери тесто замешивает: застыла, смущенно опустила глаза.

— Как Вы, Малхаз Ошаевич? — медленно встала она, счищая тесто с рук.

— Зачем такой замес? — сквозь боль процедил Шамсадов.

— Завтра на базар пойдем, — вместо Эстери отвечали бабульки, они бочком сидели на нарах, перебирая четки. — А сегодня день пропал, одни убытки, вот только тебя нам Бог послал.

— М-м, — за голову схватился учитель истории. — Мне что, укол сделали?

— Просто обезболивающее и снотворное, — извинялась Эстери.

— Мне надо идти, — попытался встать Шамсадов.

— Куда идти, ночь на дворе, — завопили старушки.

Он тяжело встал, голова кружилась. Сделал неровный шаг к выходу, но сил нет — тянет ко сну.

— Прошу, сегодня не уходи, ночь страшна; я у соседей переночую, а ты здесь, — встала в дверях Эстери.

Он не сел, а буквально рухнул на кровать, и уже сквозь слипающиеся глаза заплетающимся языком:

— Я ведь просил не торговать...

Эстери вопросительно посмотрела на бабулек, потом на Малхаза.

— А жить как?

— Как я скажу, — повалился на бок учитель истории.

— Вот мужчина! — бабулькины возгласы были последними, что услышал Малхаз сквозь сверхдозу снотворного.