Учитель истории

— Что значит «Ленин и шариат»?

— Да тебе уж не понять, — как бы между прочим постановила Бозаева, и более мягко. — А мы по делу.

— Что значит «мне не понять»? — по-юношески на визг срывающимся голосом воскликнул возмущенно судья, аж вскочил. — Совсем разболтались, не женщины, а черт знает что! — он кулаком ударил по столу. — Как ты посмела сюда войти, да в таком виде?!

— В каком это виде? — подбоченилась Бозаева. — У меня всегда был достойный вид и будет! А ты у себя дома своих женщин к порядку призывай, их в паранджу наряжай! А меня совестить не смей! Нос не дорос!

— Пата, Пата, успокойся, — не на шутку забеспокоился Малхаз, и не зря.

Далее все стремительно понеслось, как в дурном сне. На все возрастающий шум в комнату ввалилось несколько молодых вооруженных людей в камуфляжной форме. Пата не унималась, ее многоопытный директорский глас перекрикивал весь этот гвалт, на слово она отвечала двумя. Малхаз пытался ее утихомирить, но это не удалось — высокие ребята, выполняя команду судьи, потеснили взбешенную горянку к выходу, а Шамсадова задержали. Когда женский крик угас, учитель истории услышал приговор из уст судьи: за оскорбление личности и всего строя — двадцать палок.

Маленького учителя уже держали мощные ручищи, однако он еще ничему не верил и, будто бы смущаясь, улыбался; и лишь когда его, буквально оторвав от пола, понесли из комнаты, он, как и Пата взбесившись, что-то заорал в ее стиле.

— Сорок палок! — вслед нагнал новый вердикт, и весьма может быть, что и этим бы не ограничилось, так разошелся в обиженном гневе историк, но его уже вынесли во двор, поставили возле лежака, пихнули в спину — «ложись!».

Только теперь Шамсадов понял, что это действительно не сон, и надо из этого дурдома бежать. Но едва он рванулся, как его уже изрядно испачканный, но еще броский для этих мест светлый английский пиджак разошелся со скрежетом по спинному шву, остался в грязных руках, да маленький шустрый Шамсадов не сдавался, все пытался, как мышонок, выскользнуть — не удалось, и сорочку разорвали, уложили на еще не очень отглаженную телами доску.

— Отставить, — вдруг откуда-то сверху раскатился по двору грубый окрик. Через минуту наступившую тишину двора нарушила неторопливая тяжелая поступь. Грубая кисть прошлась по спине учителя истории, там, где зарубцевались раны. — Отпустите его, — рявкнул голос.

Сквозь слезы обиды и унижения Малхаз не различал склонившееся лицо с рыжеватыми волосами, плотно зажмурил глаза, а голос над ухом рычал:

— Что, не видите боевые раны? Не видите — воин, в отличие от вас, баранов! Отпустить его! Прочь с моих глаз! Придурки!

Бледный, с прилипшими ко лбу завитками волос, все еще мелко дрожа, выпровоженный учитель истории попал в жаркие объятия директорши. Эти женские ласки были ему тоже несносны, как и возможные удары палками; он пару раз попытался высвободиться, но Бозаева с еще большей заботой, еще сильнее обхватывала его и прямо над ухом кричала в сторону суда:

— Подонки! Недоноски! Вы еще получите от меня, еще узнаете, кто такая Бозаева, я вам устрою!

Вряд ли эти угрозы кто-либо слышал, однако уже пришедший в себя Шамсадов, дабы не искушать еще раз судьбу, потянулся к дороге.

— Да-да, уедем, немедленно, в горы, — не выпускала бразды из своих рук Пата. — Прочь из этого города, скопища безбожников и ублюдков.

День клонился к закату. Нежаркое матовое осеннее солнце, томясь, застыло на выступах недалеких многоэтажных развалин, оставляя на заросших бурьяном руинах города отвратительные тени. Сквозь лениво повисшую пыль и гарь, желая объехать хотя бы некоторые колдобины, на предельной скорости для таких условий, будто пытаясь вырваться и выжить, в разные стороны, вроде бы даже хаотично, носились немногочисленные машины; и никто не останавливал странной парочке, а некоторые пассажиры даже оглядывались, видимо думая, что несчастная мамаша пытается увезти оборванного сына-пропойцу.

Так, обдаваемые густой желтовато-сизой пылью, они простояли довольно долго, тщетно голосуя, и пуще прежнего раздосадованная Пата, уже махнув рукой, тронулась пешком в сторону автовокзала, как в той стороне, где зависло солнце, что-то сверхъяркое — будто молния — озарило мир блеском перегорающей лампочки, раздался странный хлопок с небес, и следом оглушительный взрыв и такая воздушная волна, что Пата, то ли от толчка, то ли от испуга, упала на четвереньки и со стоном повалилась набок. А в небо в центре города, там, где находился центральный базар, полностью заслонив обленившееся послеобеденное солнце, взмылся ввысь пепельно-черный столб и, бешено клубясь, стал стремительно застилать весь умиротворенный наступающим закатом сизый небосвод.

— А-а-а! Бомбы, бомбы! — раздался истошный женский крик, потом все застыло, даже машины остановились, наступила угнетающая тишина, и лишь спустя страшные минуты с неба посыпалась всякая гадость, щепки, взвесь, повеяло смертью, гарью, силой беспощадного сокрушения.

— Бежим! Бежим! — панически залепетала Пата, грязной, вспотевший, холодной рукой хватаясь за кисть оцепеневшего Малхаза.

Вначале Шамсадов поддался ее велению, так и шел под ручку ведомый ею, все время озираясь на оседающий от взрыва небосвод, а потом, будто его осенило, встал, как вкопанный, его расширившиеся после «суда» глаза стали еще шире, часто моргали, вновь слезились.

— Пошли! — взмолилась Пата.

— Ты иди... а я на базар, — отрешенно вымолвил учитель истории, и, с силой вырвав руку, пробормотал. — Там может быть Эстери.

— А?! Что? — вытянулось в ужасе лицо Бозаевой. — Девочка моя! Только этого ей не хватало! — в сердцах ударила она себя по бедрам, по-утиному засеменила вслед за Шамсадовым, с каждым шагом все более задыхаясь от одышки, все громче рыдая.

А навстречу им уже неслась толпа бегущих с базара людей: все были в шоке, бледны, торопливы, немногословны. Женщины рыдали, причитали. Кто-то прижимал к груди ребенка, кто-то уносил жалкое барахло, кто-то вел пожилых и ослабленных, а кто-то просто искал спасения. По мере приближения к базару встречный поток стал еле преодолимым: кошмарная паника, стоны, крики, рев, давка, а тут еще и сигналы машин, и кто-то стреляет, призывая к спокойствию.

Бозаева мертвой хваткой ухватилась за Малхаза, и ему не дает бежать и сама еле тащится. К эпицентру взрыва — прямо в центре рынка — не подойдешь, да и делать там нечего — лишь огромная, как ножом вычищенная воронка метров двадцать диаметром, от глубинной баллистической ракеты «земля-земля». А далее — жуть: всякое тряпье, барахло, и тут же фрагменты тел, и все это в жижице крови, вперемешку с грязью.

Вид и запах этой бойни повергли Пату в ужас, теряя рассудок, она повалилась и, тыкаясь в землю, прикрывая руками голову, пыталась избавиться от этого кошмара, только бы ничего не видеть, не знать.

Позже, когда ее кто-то сильный заботливо поднял, справился о состоянии, она хотела с криком бежать хоть куда-нибудь; ее панический взгляд машинально узнал знакомую физиономию и от увиденного замер в шоке: ее маленький, щупленький учитель истории стоял в самом центре месива и, будто бы руководя авралом на стройке, жестко и вроде даже хладнокровно, громко отдавал приказы по спасению раненых тем немногим, видимо, таким же, как он, повидавшим многое в прошлую войну.

— Малхаз! Малхаз! — срывающимся на писк голосом закричала Бозаева; косынки уже не было на ее голове, и густо поседевшие волосы космами обвисли вдоль искаженного ужасом лица, придавая женщине сумасшедший вид. — Малхаз! Малхаз! — вновь и вновь кричала она, так что иссиня-черные вены на лбу, висках и шее вздулись от натуги.