Угол покоя

– Нет, из Фрутлендс. Я забыл о ней упомянуть.

– А, понятно.

Вероятно, она меня не слышала. Думала о нем – о своем муже, бойфренде, партнере, кем он там ей был, – о человеке, с которым она разъезжала, – и сказала, откликаясь на свои мысли, а не на мои слова:

– Он бывает чертовски убедителен. Даже вас может убедить.

– Вот это вряд ли. Но вас, похоже, он убедил.

– Не знаю. Привел в подвешенное состояние.

Я, как обычно, сидел вполоборота, и мой взгляд упал на стопку бумаг, которые я взял с собой, спускаясь на ланч. Среди них было письмо от Редьярда Киплинга и письмо от его отца. Даты мне не были видны, но я знал, что оба письма – за июль 1890 года. Именно тогда, в дни распада и коллапса, бабушка окончила иллюстрации к чему-то из Киплинга и получила эти теплые изъявления благодарности. Сколько же всего, за что неспокойная жизнь держится разом, даже в изгнании! Бабушка была окружена паутиной из нитей, тянувшихся из ее нутра. Скорее всего, она прочла эти киплинговские письма второпях, с мимолетным приятным удивлением, в то время как большая часть ее внимания расходилась по подрагивающим нитям в разные стороны: Большой канал, Фрэнк Сарджент, Агнес, Оливер, Олли в своей далекой школе, Бесси, Огаста, омерзительный Бернс. Я оставил ее в потревоженном, бедственном состоянии духа, и мне не терпелось вернуться, старый волк-оборотень жаждал облечься в прохладную историческую плоть и заняться невзгодами, остуженными в холодильнике. Меня довольно-таки раздражала Шелли Расмуссен, очень загорелая от лежания на родительском заднем дворе, сидящая сейчас в старом бабушкином плетеном кресле и замусоривающая мою веранду своей дурацкой молодой жизнью. Подумалось, поделом ей будет оказаться на этой ферме для полоумных и стать общей матрилинейной мамой в коммунистической экономике натурального кредита.

– Как видно, у вас с ним все наладилось, – сказал я.

Она свободно и вместе с тем досадливо передернула плечами.

– Может быть. Если только знать, что он и дальше будет таким же, как сейчас. Он в сто раз лучше, когда загорается чем-нибудь. Перестает тогда сидеть и выдумывать способы содрать с тебя кожу.

– Виделись с ним?

– Пару раз.

– Побывали в Сан-Хуане?

– В прошлый уикенд.

– И вам понравилось.

Ее серые глаза встретились с моими, и она намеренно их закрыла, губы вытянула розовым бутончиком.

– Ну, вы же меня знаете. Я тупоголовая, я игнорирую историю и человеческую природу. Но, между прочим, там было довольно мило. В смысле – сосновый лес, в нем расчищенное место. В стороне от всего. Часть территории – просто куча гравия, они когда-то по всей местности там прошлись с гидромониторами, золото добывали. Но остались их старые постройки, ребята сейчас их ремонтируют. Восемь человек пока что, двое детей. Потом, когда будет больше народу, они построят геодезические купола. Что с вами такое?

Я всего-навсего перекрестился. Сколько раз в последнее время будущее совершенное облекалось в форму геодезического купола?

– У них там куры сидят на деревьях и несут яйца под крыльцом, – рассказывала Шелли. – В этих ваших научных курятниках курица за всю жизнь и на землю-то не ступит. Непотребство – как там их держат на проволочной сетке. Чтобы сад посадить, слишком поздно заселились, но ягодные кусты сажают и собираются вспахать землю под озимую пшеницу. Сами будут молоть пшеницу и кукурузу. Представляете себе меня с метате [164] между колен?

164

Метате – каменная зернотерка у индейцев юго-запада Северной Америки.

Она засмеялась своим хриплым смехом, раскачиваясь взад-вперед. Ohne Bustenhalter. Под тонкой водолазкой у нее были очень живые груди, ее торчащие соски, когда плоть встречалась и расставалась с тканью, появлялись и исчезали, создавали выпуклости и вмятины. Время от времени на свой беззаботный и бессознательный (а может, и сознательный) манер она заставляет меня вспомнить, что мне только пятьдесят восемь, что я не так стар, как выгляжу, не так стар, чтобы, оставшись без ноги, остаться и без всего остального. Я почувствовал горячую эрекцию, горбящую брюки над увечными бедрами, и напялил на себя свитер, хотя на веранде не было холодно. Может быть, она заметила, может быть, поняла. Вытянулась в плетеном кресле, завела руки за спину, зевнула с закрытыми глазами. Вторая пара глаз бесстыдно пялилась на меня с разваленной груди.

Ее руки упали, она качнулась обратно.

– Не знаю, – сказала почти сердито. – Вот вы скептически настроены. Но там хорошее было ощущение: ни ядов тебе, ни химии, ни аппаратуры. Здоровая вроде бы жизнь. Веселая. Я, пока там была, все время думала, как жилось вашей бабушке в каньоне Бойсе, когда они все делали себе сами и создавали новое.

– Не новое, – сказал я. – Старое-престарое, с древних времен. Но было весело, не сомневаюсь.

Шелли бросила порванную резинку в корзину для мусора у стены.

– Ну и как мне быть? Попробовать там – знаю, что вы скажете, – или сказать ему: нет, не выйдет, и поехать обратно, и доучиться, получить идиотский диплом, дальше педагогическая практика, и вперед, перемалывать живую жизнь в образовательной машине?

– Есть и третий путь, – сказал я. – Продолжать делать то, что делаете сейчас. Еще тысячи писем, годы и годы переписки. Обратите внимание на завтрашний волнующий эпизод.

Ее глаза, широкие и серые, иногда затуманиваются и теплеют. Как раз такой момент настал сейчас. Она улыбнулась:

– Вы готовы меня оставить?

– Я был бы очень рад.

– Я тоже. Очень приятно было работать с вами. Но…

– Но, – сказал я. У меня все уже опало, мимолетное глупое наваждение прошло. – Понятно. Вы знаете, чего вам хочется.

– Если бы. – Она встала и начала ходить, двигать стулья, поправлять что-то на столах. – Не знаю… думаю, мне надо отсюда выбираться. Тут нет ничего, это пауза у меня такая всего-навсего. Только и жизни, что за работой и с вами разговаривать. А знаете… – Она остановилась, посмотрела на меня, наклонив голову. – Может, мне приезжать сюда из Сан-Хуана… – Посмотрела на меня еще раз. – Нет. Вам такое не подойдет.

– Да, – сказал я, – пожалуй, не подойдет.

Она вздохнула, глядя на меня своими широкими дымчатыми серыми глазами, откуда плыло женское будоражащее тепло.

– Что вы будете делать? – спросила она.

– То же, что сейчас. Не с таким удовольствием, не так быстро.

– Справитесь?

– Конечно.

– Я вижу, вы против того, чтобы я жила с Ларри в его коммуне.

С Ларри и еще с полудюжиной ребят в этой коммуне, подмывало меня заметить. Поставить себя, так сказать, на службу сообществу. Да, я, пожалуй, против. Но вслух я произнес:

– Увольте меня, Шелли. Я только говорю, что сам бы не стал там жить. Откуда мне знать, что вам следует делать? Поступайте, как вам, по-вашему, хочется или как вам, по-вашему, следует. Если вам очень повезет – больше повезет, чем всем, кого я знаю, – то одно совпадет с другим.

– Ага, – неуверенно сказала она. – Наверно, так. – Вспыхнула ее улыбка, расправленная ладонь отвела нависшие волосы. – Ответьте мне на один вопрос.

– Если найдусь с ответом.

– Вот вы сказали, что в этой коммуне будет полно агрессивно неженственных и агрессивно женственных особ. Я из каких?

Я ответил уклончиво:

– Я не слышал, чтобы вы вступали в Движение за освобождение женщин.

Она зашла за мое кресло, наклонилась надо мной, обвила меня руками и прижала раскрепощенную грудь к моей неподвижной голове. Звучно поцеловала меня в макушку.

– Вы супер, мистер Уорд, – сказала она. – Вы – что надо.

Она отправилась на второй этаж работать, а я остался на веранде – смотрел на розарий, смотрел поверх обширной дедушкиной лужайки, и на душе у меня было муторно, муторно, муторно.