Угол покоя

– Как? – спросил Фрэнк. Он сидел спиной к столбу, подтянув ноги и мягко похлопывая по ладони снятыми перчатками. Его повернутый в профиль силуэт на фоне неба, беспокойного от огней, был все таким же неподвижным, близким и тревожащим. – И даже если бы нашел, – сказал он.

– Не надо, прошу вас, – сказала она его безучастному профилю. – Пожалуйста, придумайте способ остаться. Уедете – откуда мне взять покой?

– Останусь – откуда мне его взять?

Полусогбенная в гамаке, прижимая пальцы правой руки к больным надглазьям, она закрыла глаза, словно пытаясь отгородиться от боли.

– Бедный Фрэнк, – сказала она. – Простите меня. Но по-другому быть не может.

– Не может?

Два слова прозвучали из темноты с такой горечью и вызовом, что она открыла глаза и еще сильней надавила на больные места у бровей. Ее мышцы были напряжены; приходилось держать под контролем и мышцы, и дыхание. Расслабься, вдохни, выдохни, разгладь награвированное на лбу сокрушение. Изогнутый, подпирая столб, как подпирает книги на полке резная фигурка, Фрэнк сидел неподвижно и глядел в сторону от нее с видимым безразличием, полностью расходящимся с резкостью его тона. Над горячим туманом факельного шествия в небе сейчас не было ничего, кроме его, неба, собственных убогих звезд.

– Ты знаешь, душа моя, что не может, – сказала Сюзан.

Его силуэт шевельнулся; он повернулся к ней лицом.

– Вы первый раз так ко мне обратились.

– Я часто так о тебе думаю.

– Правда?

– Почему ты сомневаешься?

– Тогда ты слишком легко отказываешься, – сказал он сквозь зубы.

Ночной ветерок завернул бродячим псом с полынного нагорья и принес к ее двери, словно кость, обрывок духовой музыки. У нее выступила гусиная кожа.

– Не легко, – выговорила она с перехваченным дыханием. – Не легко.

– Тогда поехали со мной!

– Поехать с тобой? – спросила она крохотным полузадушенным голосом. – Куда?

– Куда угодно. В Тепетитлан, если хочешь. В Мексике инженер всегда найдет работу. Я знаю людей, без дела не останусь. У тебя будет estancia со всем, что тебе положено. Ты будешь дамой, какой должна быть. В другой стране, там никто…

– Фрэнк, Фрэнк, что ты предлагаешь? Какой-то постыдный побег?

– Постыдный? Ты так это называешь?

– Так люди назовут.

– Какое нам дело до людей? Тебе есть дело до публики в Бойсе?

– Это другое, – сказала она. – Что скажут дети?

– Олли устроен. Девочки маленькие.

Ее смех был с режущей кромкой. На ее собственный слух он прозвучал как визг.

– Такие маленькие, что не заметят перемену отца?

В его молчании было что-то напряженное, гнетущее, взрывчатое.

– А с их отцом-то как же? – спросила Сюзан. – Ты готов так поступить с лучшим другом?

– Ради тебя я так поступлю с кем угодно. Не потому, что мне такое нравится. А потому, что не могу с собой совладать.

– Ох-ох. – Она закрыла лицо ладонями и засмеялась сквозь пальцы. – Даже если бы я была настолько безрассудна – как люди назовут женщину, которая бросила разорившегося инициатора проекта ради его безработного помощника и прыгнула с детьми из бедности в полную неизвестность?

– Тебя что, деньги останавливают? – спросил он. Она услышала презрительную усмешку, а за ней мягкий удар снятых перчаток по ладони. – Я поеду и раздобуду. Дай мне три месяца. Вернусь за тобой или вызову тебя.

– И все это время мне жить с Оливером, планируя побег? Я и без того живу довольно лживо. Дело не в деньгах, и ты это знаешь. Я это сказала только чтобы…

– Чтобы что?

– Фрэнк…

– Сюзан.

Его тень шевельнулась, подошва сапога стукнула по плитке, он протянул длинную руку. Его пальцы сомкнулись вокруг ее голой ступни.

Прикосновение. Самый смертельный враг целомудрия, верности, моногамии и благовоспитанности со всеми их кодексами, условностями и ограничениями. Прикосновение нас и предает, и делает предателями. Скорее всего, именно оно, в каком-нибудь кабинете, или в коридоре, или в моей собственной больничной палате, пока я храпел под обезболивающим и видел во сне всякие уродства и расчленения, предало Эллен Уорд – плечо случайно задело плечо, или одна ладонь тронула другую, или обе эти ладони хирурга легли ей на плечи якобы утешающе, но на самом деле воровски, лживо, желая взять, а не дать, возбудить, а не успокоить. Когда чья-то плоть пребывает в ожидании, малейший контакт чреват электрическим разрядом. Может быть, чистейшая случайность, может быть, Эллен о своем ожидании и не ведала. Или все это долго происходило у меня за спиной? Насколько я знал или знаю, она до того, как я был передан ему для ампутации, всего пару раз виделась с ним на званых ужинах.

Возможно, чистейшая случайность, возможно – шанс или готовность, которую оба осознали при первом прикосновении и при полном моем неведении. Есть японский рассказ “Насекомые всякого рода”, где паук, оказавшийся между скользящими стеклами двойного окна, лежит там месяц за месяцем неподвижный и на вид безжизненный, но весной, когда служанка, моя окно, на несколько секунд поднимает стекло, прыгает раз – и был таков. Эллен Уорд – она что, жила в таком заточении? И вырвалась при первой непредвиденной возможности, да? Соблазнена, потому что ждала случая?

Сегодня это проще, чем в бабушкины дни, происходит быстрей, непосредственней. Соблазнение Эллен Уорд заняло всего лишь недели и было полным. Соблазнение Сюзан Уорд, если оно было, заняло одиннадцать лет и, возможно, осталось побуждением, не перешедшим в действие. Интимные обстоятельства мне неизвестны; я только строю догадки, зная последствия.

Когда ладонь Фрэнка обхватила ее ступню, свисавшую за тугой край гамака, ее тело, свободное и мягкое в пеньюаре, не было заковано в обычную броню. Она не рисковала обмороком, как многие благовоспитанные дамы, слишком туго затянутые для чувств, требовавших глубокого дыхания. Она ощущала ночной воздух, темноту, опасный запах роз, напряжение от настоятельной потребности и близкой возможности. Выйди в сад поскорее, Мод [158] ! Будь она невестой на свидании с суженым, было бы легко: соблюдай приличия и сдерживай себя, пока брак не уберет преграду. Будь она дурной особой, было бы столь же легко: десять минут, кто узнает?

158

Из поэмы Альфреда Теннисона “Мод”. Перевод Г. Кружкова.

Она не была ни невестой на свидании с суженым, ни дурной особой. Она была порядочной замужней женщиной сорока двух лет – более того, дамой, разборчивой, добродетельной, умной, талантливой. Но также и романтичной, несчастной и внезапно схваченной за ступню в интимной темноте.

Что произошло на той пьяцце? Не знаю. Я даже не знаю, были ли они там, я просто сочинил эту сцену в согласии с теми фактами, что мне известны. Но призраки Тепетонго, Керендаро и Тепетитлана, призраки Каса Валькенхорст и Каса Гутьеррес – да, они посещали эту темную веранду, подчеркивая своей осуществленной красотой неудачу имитации, и, не исключено, они поманили ее сейчас некой возможностью. Вполне допускаю, что в насыщенной ароматом темноте ее голой пьяццы на нее нахлынули воспоминания о столь же ароматной темноте Морелии и что опасная, немыслимая возможность, предлагаемая Фрэнком, принесла с собой торжественный звук колоколов, изящество и упорядоченность жизни, по которой она так же тосковала, как по родному Милтону, и которая была бесконечно далека от первопроходческих тягот Айдахо. Вполне допускаю, словом, что она была соблазнена. Сбежать от неудачи, от безнадежности, оторваться от бессловесного упрямца, с которым она сочеталась браком, и от плана, с которым сочетался браком он, – да, это мог быть нешуточный соблазн. И, конечно, в 1890 году, для Сюзан Берлинг-Уорд, нечто совершенно невозможное.

Что произошло? Не знаю. Глубоко сомневаюсь, что они, по очаровательному выражению Шелли, “занимались сексом”. Да, иные, даже в эпоху благовоспитанной утонченности, насмехались над верностью, которую предполагали брачные обеты. У богатых такое бывало частенько, кое-кого она знала; бывало, вероятно, такое и у бедных – просто из-за грубых условий жизни. Но у среднего класса, к которому принадлежала бабушка, такого не случалось, а если что и случалось, то сопровождалось жутким сознанием греха и стыдом из-за падения и грязи. Не представляю себе подобного срыва у моей бабушки, которая верила, что высшее призвание женщины – быть женой и матерью, у бабушки, которая считала женское тело священным сосудом, а его соитие с мужским телом – с телом единственного избранника – высшей женской радостью, осуществлением миссии.