Угол покоя

– По-вашему, в этом ничего нет, так?

– Я этого не говорил. Я сказал – масса исторических прецедентов.

– И улыбались.

– Это была гримаса, – сказал я. – Оскал историка. Прецеденты говорят, в частности, о том, что естественные племенные сообщества обычно охвачены предрассудками, подчинены ритуалам и воинственны, а утопические всегда терпят неудачу. Откуда это у вас?

– Передали.

– Кто? Ваш муж?

– Скажем так.

Она хмуро посмотрела на меня, поджав нижнюю губу.

– Вам предлагают взять с собой на это племенное празднество то, что у вас есть?

Она отпустила губу и улыбнулась с видом понимающего превосходства, как бы делая мне скидку, прощая мой каверзный скепсис.

– Я не говорила этого. – Но потом улыбка увяла, перешла в недовольную мину, и ее понесло: – Если с этим что-то не так, скажите мне что. Я старалась сообразить, чем это может быть плохо. Это не для выгоды, а с идеей, это ради любви и доброты, это близость к природе, это никому не во вред, это добровольно. Не вижу, что с этим может быть не так.

– И я не вижу. Проблема одна: в этой коммуне и вокруг нее будут обитать представители рода человеческого.

– Звучит довольно-таки цинично.

– Что ж, тогда не буду развращать вас своим цинизмом, – сказал я и замолчал.

Но она не отступала; она была настроена серьезно.

– Ладно, – сказал я, – объясню вам, почему я сомневаюсь. Судя по всему, в этой садово-огородной коммуне будет жить молодежь. А это значит, что половину времени они будут под кайфом – ведь на полях, помимо прочего, можно выращивать каннабис. Это вряд ли понравится соседям. Как и свободные формы брака и коммунистическая экономика натурального кредита. Туда каждую неделю будет наведываться полиция. Им повезет, если их не сожжет Американский легион [161] или не науськает на их детей, растущих как часть дикой природы, ловцов бездомных собак.

161

Американский легион – американская организация ветеранов боевых действий.

– Но ведь к ним все это не относится. Это их окружение.

– Конечно, – сказал я, – но их окружение никуда не денется. Если колонию не оставят в покое, даю ей шесть месяцев. Если на нее не будут покушаться, может продержаться год или два. К тому времени каждый второй ее покинет в поисках большего кайфа, а остальные перессорятся из-за какой-нибудь обобществленной женщины, или из-за клочка земли в огороде, или из-за того, что кто-то съел всю сладкую кукурузу. Удовлетворение естественных желаний – дело хорошее, но оно сопряжено с соперничеством и может иметь последствия. Женщина может быть равна мужчине, но женщины, как и мужчины, не равны по привлекательности. Привязанности образуются к отдельным личностям, отсюда ревность, отсюда собственничество, отсюда недобрые чувства. Что и требовалось доказать.

– Вы судите по прошлой истории.

– Вся история – прошлая история.

– Да. Ваша правда. Но она не обязана повторяться.

– Вы так думаете?

Она сидела, беспокойно глядя на меня, вытянув губы и производя ими звуки, в которых было что-то рыбье: п…п…п…

– Не понимаю, почему вы против, – сказала она. – Одно дело думать, что ничего не выйдет, но вы говорите так, будто, по-вашему, это нехорошо. Вы считаете, это экстремизм какой-то? Почему? Вы не можете думать, что общество, какое у нас есть, такое обалденное. Я знаю, что вы так не думаете. Сами разве из него по-своему не свалили? Чем тут у вас не сельская коммуна, пусть вы хозяин и наняли семью Хоксов себе в работники?

– Вам это не по душе? – спросил я.

– Что? Нет. Нет, конечно. Я просто спрашиваю. Вот взять брак, к примеру. Это что, такая превосходная вещь? Почему не поискать новые пути? Или посмотрите на вашего дедушку. Так ли уж сильно этот манифест отличается от того, что он сочинил для рекламы Горнодобывающей и ирригационной компании Айдахо? Он взялся за то, у чего было очень мало шансов, правда же? Разница только в том, что он это затеял ради прибыли. Может быть, даже и вредная это была затея, может быть, этой пустыне, заросшей полынью, лучше было бы так и оставаться, вы не думаете? Вся эта его великая мечта была сомнительна экологически, да и жадности много, если разобраться: всего-навсего поучаствовать в том, как раздолбали ради наживы Американский континент. Но вы восхищаетесь вашим дедушкой как неизвестно кем, хотя та цивилизация, что он пытался построить, – вот эта вот хреновая, которую мы имеем. А тут компания людей хочет поставить свою жизнь на службу созданию чего-то лучшего. Лучшей цивилизации. Зачем их осаживать?

– Послушайте, Шелли, – сказал я, – не я начал эту дискуссию. Мне более-менее безразлично, чем они занимаются. Вы спросили меня, что я думаю.

– Мне правда хочется знать.

– И только? – спросил я. – Мне показалось, вы попытались меня обратить. Безнадежное дело. Лично я не поселился бы в такой колонии даже за тысячу долларов в час. Я бы не хотел, чтобы она была по соседству. Я не в восторге, что она будет в десяти милях.

– Почему?

– Почему? Потому что меня раздражает их тупоголовость. Потому что их прекраснодушие игнорирует как историю, так и человеческую природу. Потому что они тем, что будет у них, испортят то, что есть у меня. Потому что я не вижу ни в ком из них такой мудрости, чтобы играть в Бога и творить человеческое общество. Послушайте. Я люблю уединение, мне не нравятся толпы, мне не нравится шум, мне не нравится анархия, мне даже дискуссия не так уж нравится. Я предпочитаю углубленное изучение, оно очень сильно отличается от медитации – я не говорю: лучше, просто отличается. Мне не нравится, когда дети растут как часть дикой природы. Хватит с меня хорьков, крыс и других зловредных и необузданных существ. Я хочу, чтобы было разграничение между цивилизацией и дикой природой. Я хочу жить в обществе, которое будет защищать дикую природу, не смешиваясь с ней.

– Вот теперь вы говорите по-настоящему, – сказала Шелли. – Объясните мне получше.

– Хорошо. Я не верю в свободные формы брака. Это не брак, а промискуитет, цивилизации вряд ли стоит его поощрять. Как один из скромных аргументов могу вам привести калифорнийскую статистику венерических болезней. У меня очень большой скепсис насчет коммунистической экономики натурального кредита: как она выживет по соседству с такой мощной и безжалостной экономикой, как наша? Невозможно найти убежище в слабости – надо научиться контролировать силу. Что же касается доброты и любви, я думаю, их не так легко обрести, как сулит эта бумажка. Я думаю, за ними может стоять подчинение до того вынужденное, что даже мистер Херши и мистер Гувер найдут чему позавидовать [162] . Далее, мне не нравятся агрессивно неженственные и агрессивно женственные особы, которые непременно будут в такой коммуне. Мне не нравятся длинные волосы, мне не нравится безответственность, я никогда не любил Уитмена, я поневоле вспоминаю, что наш добрый старый дикарь Торо [163] под конец стал ручным и домашним конкордским землемером.

162

Луис Блэйн Херши (1893–1977) – американский генерал, директор федеральной Системы военной обязанности с 1941 по 1970 г. Джон Эдгар Гувер (1895–1972) – директор Федерального бюро расследований с 1935 по 1972 г.

163

Генри Дэвид Торо (1817–1862) – американский философ-трансценденталист, эссеист, поэт и натуралист. С 1845 по 1847 г. жил один в лесной хижине, самостоятельно обеспечивая себя всем необходимым.

Это была прямо-таки речуга. Примерно в середине она начала ухмыляться – думаю, чтобы прикрыть смущение и злость.

– Надо же, – сказала она, когда я иссяк. – Я расшевелила львов. Вот про Торо – что это означает?

Раз уж так далеко зашел, почему не идти до конца? Я сказал:

– Откуда мне знать, что это означает? Я ни о чем не ведаю, что оно означает. А говорит мне это о том, что цивилизация, которую он презирал – цивилизация людей, живущих, по его словам, в тихом отчаянии, – оказалась сильней, чем он, и, может быть, правей. Она победила его большинством голосов. Она, по сути, проглотила его и использовала то питательное, что в нем было, чтобы изменить несколько клеток в своем совокупном теле. Он обогатил ее, но она была больше него. Цивилизации растут не за счет отречений, а за счет соглашений, урегулирований и приращений. Бунтари и революционеры – только завихрения, они оживляют стоячую воду, но поток их уносит и поглощает, они второстепенны. Тихое отчаяние – другое имя для нашей человеческой доли. Если бы революционеры поняли, что они не в состоянии переобустроить общество к послезавтрашнему дню – не настолько мудры и не получат санкции, – я бы больше их уважал. Революционеров и социологов. Господи, эти мне социологи! Вечные их попытки исправить тропические джунгли с помощью лейки с гербицидом. Цивилизации растут, меняются и приходят в упадок – они не подлежат переделке.

Она смотрела на меня ровным взглядом, осторожно и снисходительно улыбаясь.

– Ваш дедушка, однако же, не мог без бутылки.

– Какое это имеет… – начал я. Потом: – Тихое отчаяние, вы об этом? Возможно, это была наилучшая доступная альтернатива.

Я уже неделю и капли в рот не беру. Ада, когда я вечером после ванны предлагаю ей выпить, но сам не пью, бывает огорчена и смущена. Ее доброта порождает в ней неловкость. А я и без ее дочери помню о силе человеческой слабости, которая, может быть, даже необходима, и о том, как тяжко цивилизованная жизнь иной раз давит на человека. К Норт-Сан-Хуану, к стране, желанной сердцу, такие вещи отношения не имеют.

Аптечная резинка, которую Шелли гоняла между зубами, лопнула и хлестнула ее по губе. Она вздрогнула, поднесла пальцы ко рту, но выражение ее лица не изменилось. Сквозь пальцы произнесла:

– Вы считаете Ларри чокнутым.

– Я с ним не знаком, – сказал я. – Судя по рассказам, он, кажется, откусывает больше, чем может прожевать.

– Он очень умный, к вашему сведению.

– В этом у меня нет ни малейшего сомнения. Как и Бронсон Олкотт.

– Кто это такой? Из коммуны Брук-Фарм?