Угол покоя

И так шесть недель. Все в ее жизни прекратилось, кроме заботы о больном. Она мало кого видела – даже если кто приходил, она едва его замечала, – и не было вечеров у камина, даже с Фрэнком и Прайси. За все это время она, похоже, не написала ни одного письма, кроме записки в издательство “Осгуд и компания” с отказом от договора на иллюстрации к роману мистера Хауэллса. Она отвергла предложение Оливера вызвать телеграммой на помощь одну из его гилфордских родственниц. Где бы они ее поместили? Она бы только мешала. Сюзан сама спала в гамаке, Оливер – на складной кровати, которую освободил Прайси.

Двигаться было некуда, кроме как вперед, и она двигалась вперед. Ей ни разу не пришло в голову поинтересоваться, как дела на руднике, она позабыла страх, от которого у нее раньше сводило живот всякий раз, когда Оливер уходил на работу вооруженный то ли как бандит, то ли как шериф. Вся ее забота была сейчас о том, когда он вернется, чтобы подменить ее или помочь с больным ребенком.

Только в августе пришла уверенность, что Олли поправляется. Три дня подряд не было симптомов, он сидел в гамаке и интересовался окружающим, ел кашу и сладкий крем, которыми она его кормила с ложечки, и у него, что ни утро, прибавлялось сил. И все-таки она не могла расслабиться и уснуть как следует: а вдруг опять озноб, и никто не заметит, не завернет его в одеяло и мех, нагретые у огня?

Потом однажды Оливер принес от вежливого пьяницы врача, чьи услуги она отвергла, снотворный напиток. Она не хотела пить. Считала снотворное чем-то аморальным. Что если она пристрастится? Сюзан предпочитала такому сомнительному средству бессонницу. Если Оливер пообещает разбудить ее через четыре часа, она сейчас ляжет и поспит, правда поспит. Если, когда он ее разбудит, все будет ладно, она поспит еще четыре часа. Вот и все, что ей нужно. Больше, чем на четыре часа подряд, она ему доверить ребенка не может. Оливер спит слишком хорошо, вот из-за чего ей тревожно.

– Выпей без разговоров, – велел он ей. – Олли спит, с ним все в порядке. Не капризничай, тебе же не четыре года.

В конце концов, после колебаний, волнения, страхов, после того как она решалась, передумывала и слушала новые уговоры, она выпила и взглянула на него поверх чашки глазами самоубийцы, проглотившего мышьяк. Поцеловала спящего Олли так, будто уезжала в далекое путешествие, подоткнула в гамаке одеяло, коснулась рукой его прохладного лба и позволила наконец себя увести и уложить в кровать. Но через пару минут поднялась выложить все для гоголь-моголя с капелькой коньяка, который Олли надлежало дать для восстановления сил, как только проснется. Взяла с Оливера новые обещания, получила от него выговор и поцелуй, легла обратно, собрала волосы в косички и почувствовала разливающуюся слабость, как будто сонное питье начало переводить тело в жидкое состояние. Сморгнула слезу, стала что-то говорить Оливеру, который сидел у кровати и смотрел на нее. Но не договорила – питье задуло ее, как свечу.

Проснулась – Оливер сидел на том же месте, и она подумала, что вздремнула лишь ненадолго. В голове стояла муть, язык был какой-то плюшевый. Потом увидела, что окно не занавешено и за ним яркий свет. А ложилась вечером, было темно. Сейчас, получается, утро. О, хорошо! Прожужжал шмель, поползал по цветочкам на кретоновых занавесках и улетел. Оливер смотрел на нее с тихим довольством, смотрел долгим, запоминающим взглядом; она поняла, что он глядел на нее и раньше, пока она спала. Напрягшись, готовая вскочить, она села.

– Как он?

– Спит.

– Ты лоб ему трогал?

– Столько раз трогал, что едва череп ему до дыр не протер. Он не горячий, все хорошо.

– Гоголь-моголь ему давал?

– Три раза.

– Три раза! Который час?

– Два с чем-то.

– Боже мой! Сколько же я проспала?

Он взглянул на часы.

– Примерно шестнадцать часов.

Она пришла в ужас.

– Что за зелье такое этот врач мне приготовил?

– Ровно то, что тебе надо. Тебе всякий раз это следует принимать, как дойдешь до такого состояния.

– О, нет, – сказала она. – Нет, так нельзя. – Оглушенно повернула голову и посмотрела в яркое окно, за которым коричневый холм поднимался к осинам с их подвижной и льющейся, будто вода, листвой. – Ты должен был меня разбудить. Из-за меня на рудник не пошел.

– Там Фрэнк. Да и нечего там делать, только ждать.

– А… – сочувственно протянула она. – Я совсем не уделяла внимания делам мужа. Что, до сих пор там ничего не распуталось?

– До сих пор не распуталось.

– Я все еще надеюсь, что вам попадется богатая руда.

– Этого не будет, если нам не дадут денег на разработку.

– А их не дадут, пока суд не вынесет решение по иску к вам.

– А он, может быть, три года будет решать.

Она протянула ему руку.

– Страшно жаль, что на тебя все это свалилось. А как Фрэнк? Он просто ангел, так помогал, а я ему хорошо если брошу на ходу “доброе утро” или “добрый вечер”. Надо пригласить его ужинать. Давай сегодня. И Уордов, и еще кого-нибудь, устроим опять званый вечер.

– Хорошая мысль. Фрэнку понравится.

– И Прайси. Как он, кстати?

Оливер тем временем вытянул лезвие своего ножа и стал счищать с ладони мозоль. Теперь он поднял на Сюзан глаза, оставив голову опущенной, – посмотрел на нее поверх полумесяцев глазного белка таким взглядом – извиняющимся, стыдливым, злым, смущенным, – что она испугалась.

– Прайси нет, он уехал.

– Уехал? Куда?

– В Англию.

– Они его позвали?

– Нет. Я его отправил.

От слез, которые бессильно выступили у нее на глазах, он стал расплываться в своей выцветшей синей рубашке и синих тесных хлопковых брюках.

– Как же так, Оливер, почему?

– Почему? – Он сидел, выпятив челюсть. Сложил со щелчком нож, выпрямил ногу, чтобы засунуть его в тугой карман джинсов. – Почему, – повторил он, думая. Снова поднял глаза – в зрачках холодная ярость. Все, что было в его лице мягкого и добродушного, ожесточилось, сделалось грубым. – Почему! – сказал он в третий раз. – Потому что мы не могли за ним смотреть. Потому что он мешал.

Он передернул плечами и сжал губы – казалось, выражение ее лица бесит его. Она глядела на него сквозь слезы.

– Если хочешь спросить, – сказал он, – почему мы не брали его с собой на рудник, то отвечу: брали. Он вспомнил, он дрожал как собака, он перепугался до смерти. Я пробовал брать его с собой, когда ехал куда-нибудь верхом, но он меня задерживал. Фрэнк попытался поселить его обратно в их лачугу, насобирал для него книг, где только можно. Казалось бы, для Прайси самое оно, но Фрэнк возвращался, а его нет, и приходилось искать его по всему Ледвиллу. Один раз в тюрьме нашелся – куда еще может Ледвилл определить такого, кто не в состоянии за собой смотреть? Он к нам хотел все это время. Я ему говорю: Олли болен, у Сюзан дел выше головы, места для тебя нет, тебе надо жить с Фрэнком. И где, по-твоему, я его находил – не однажды, три или четыре раза? Он прятался около нас, чуть повыше, за отхожим местом моего родича Уорда, просто болтался там, как дворняжка, ждал куска, который ему за дверь выбросят. – Он смахнул что-то несуществующее с тугих колен джинсов. – Думаешь, мне приятно было отправить его домой?