Угол покоя

– Это только возможность, – сказал Оливер ей в спину. – Ставку на это делать не стоит. Но если там настоящий рудник, то либо его купят начальники Симпсона, либо его решит разрабатывать синдикат. В том и в другом случае мне могут предложить эту должность. Даже не просто могут – почти наверняка предложат. Так что осматривайся, пока я буду в отъезде. Подумай, хочется ли тебе тут жить.

3

Резной камень мавританских арок, которые шли поясом над внутренним двором Каса Гутьеррес, был подобен плетеному канату и казался таким же мягким. Лестница не имела в Морелии себе равных. Дамы позировали Сюзан над верхней ступенькой, чернея на фоне розового камня, смиренные, улыбающиеся, с бледными и мягкими, как у монахинь, лицами. Но когда внизу во множестве застучали копыта, когда mozos стали выводить во двор лошадей и мулов, рисовальщица перевернула страницу альбома и, теснясь вместе с другими, подошла к балюстраде.

И вновь ее поразило несходство с Ледвиллом. Там, когда Оливер и Фрэнк ехали обследовать очередной рудник, их одежда была простой вельвет и оленья кожа, на головах потрепанные фетровые шляпы. Под ними скрипели пятидесятидолларовые уитменовские седла, в поводу они вели вьючную лошадь со скатками постелей, банками консервированной фасоли, шматом бекона, сковородкой, парой буханок хлеба, киркой, лопатой и кайлом геолога. Брезент, покрывавший поклажу днем, защищал их от непогоды ночью.

Тут всё было иначе, всё внизу, кроме Оливера, было ей в новинку, а он, одетый так же, как в Колорадо, выглядел, на ее придирчивый взгляд, донельзя бедно. Дон Педро Гутьеррес, предоставивший для экспедиции мулов, лошадей и слуг, явно был всерьез настроен не уронить престиж семьи и произвести впечатление на инженеров от двух синдикатов. Встав у самых ворот, он надзирал за всем стучащим и хлопотливым множеством – за двадцатью пятью мулами, полудюжиной верховых лошадей и восемью слугами – и повелительно придавал всему церемониальный порядок.

Вельвет, оленья кожа в пятнах – нет, такое не для него. На нем были облегающие кожаные штаны с раструбами и шитьем вдоль швов. Его кожаная куртка поражала взгляд бахромой, серебряными пуговицами и вышитыми лягушками. Поля его белой касторовой шляпы походили на нимб, вместо ленты тулью охватывал серебряный шнур. Его сапоги выглядели мягкими, как перчатки, репейки его серебряных шпор были прямо-таки колесами. Чрезвычайно дорогое серапе – узорчатый плащ – он, узко сложив, перекинул через плечо. Он мог бы показаться смешным – но нет, он выглядел почти величественным. Увидев его накануне за завтраком, Сюзан подумала было, что этот темноволосый человечек лет пятидесяти смахивает на галантерейщика с Шестой авеню; но, стоя сейчас наверху и стараясь перенести его облик на бумагу, она изменила мнение. Он вел свой род от времен Конкисты, он владел огромными поместьями и прославленными в истории рудниками, он никогда не унизился бы до того, чтобы высчитывать размеры своих угодий. Стоя у ворот, он приводил потных слуг в движение, вскидывая брови, и направлял их едва заметными кивками.

В ее торопливом наброске маленькая, спокойная, нарядная фигура дона Педро выступила вперед, крупней натуральной; она доминирует над всей суетой и над прочими фигурами, которые могли бы обратить на себя внимание. Оливер, Симпсон, дон Густаво – взрослые мужчины, способные принимать решения и брать на себя ответственность, – стоят на заднем плане у стены и курят сигары, оставив все на усмотрение дона Педро. Стараясь поймать и вложить в позу, в выражение лица ту авторитетность, что исходила от него, она перебирала мысленно других мужчин, авторитетных на иной лад: Ферда Уорда с его абсолютно уверенным в себе денежным могуществом, Томаса Хадсона с его смесью чувствительности и прямодушия, Лоуренса Кендалла с его жесткостью и поджатыми губами, Конрада Прагера с его светской сноровкой, Оливера с его проворством в критическую минуту. Дон Педро в своем шумном дворе, разодетый как шпрехшталмейстер, производил более сильное впечатление, чем любой из них.

Как и резной камень, как и полностью сложившаяся архитектура, как и домашний обиход, твердо установленный, словно храмовый порядок, он воплощал в себе преемственность цивилизации, не нарушенную даже пересадкой на другой континент. В нем выражалась надежность привычки, подобная тому, чем был ей дорог Милтон, но старше, обработанней и с бoльшими возможностями формировать личность по групповому образцу. Через него говорила инквизиция, Фердинанд и Изабелла, конкистадоры. Мягколицые женщины на балконе, покорные, одетые в черное, подчеркивали его власть. Если бы он повысил голос или поднял руку, воздействие было бы таким же, какое обычно оказывает ярость.

Как такое нарисуешь? Того, что удовлетворило бы ее, не получилось. Но она смотрела на дона Педро так долго и пристально, что увидела в нем одну из сторон жизни, которую сулила Морелия: вокруг такого мужчины все держится внутри традиционных границ. Безупречность, с какой в нем выразился тип, придавала дону Густаво вид притворщика, Симпсона делала чужаком, Оливера – чуть ли не деревенщиной. Не желая принимать то, к чему неявно подводил рисунок, она закрыла альбом и стала просто наблюдать.

Они отправлялись в горы на три недели, их ждали тропы, крутые, как лестницы, и ночевки в десятках миль от жилья – казалось бы, думала она, в такую поездку берут необходимое и отказываются от всякой роскоши. Но нет: этим двадцати пяти мулам предстояло везти железные кастрюли и чугуны, наборы серебряных ножей, вилок и ложек, завернутые в мягкую кожу, фарфор, который с высоты ей показался едва ли не лиможским. Там были клетки с курами, большие корзины со свежими фруктами и овощами, корзины с консервами и марочными винами, уже проделавшими путь из Европы через Веракрус и Мехико на пароходе, в поезде, в дилижансе и на вьючных лошадях. Пуховые подушки в шелковых наволочках, простыни, годные в приданое будущей герцогине. Сюзан увидела разобранную и навьюченную на двух мулов кровать, которую сеньора Гутьеррес-и-Саларсано назвала походной: массивная латунь, пружины, матрас.

На мулов по очереди взваливали груз, дон Педро бросал на каждого проверяющий взгляд и давал невидимый Сюзан знак. Одного за другим mozos выводили их на улицу. Двор пустел, освобождаясь от нагромождения ящиков, клеток, корзин и кожаных maletones [124] . Остались только лошади под огромными отделанными серебром седлами, с уздечками и мартингалами, чья кожа едва виднелась из-под розеток и филиграни. Они стояли, жевали удила и терлись носами о розовые колонны, каждую лошадь держал mozo в алом шарфе через плечо. Дон Педро неторопливо оглядел двор, а затем посмотрел на троих мужчин, стоявших у стены. Они бросили свои сигары и послушно двинулись к нему, как алтарники на молчаливый зов священника.

124

Больших чемоданов (исп.).

Пока мужчины поднимались по лестнице, дамы выстраивались наверху цепочкой. Как во время придворной церемонии, кавалеры, перемещаясь от дамы к даме, склонялись над их прозрачными ручками. Дамы негромко желали им счастливого пути и Божьей помощи. Но Оливер, приближаясь к цепочке, принял, как Сюзан увидела по его лицу и движениям, некое упрямое нелюбезное решение. Вот подошел, склоняя голову, дон Педро, вот подошел, имитируя его, дон Густаво, вот подошел светловолосый Симпсон, имитируя обоих и тихо забавляясь. И вот подошел Оливер – он пожимал, а не целовал каждую протянутую ручку и совершенно неуместно дружески кивал каждой из дам.

Сюзан сделалось за него неловко. Во всем таком он не проявлял ни малейшей учтивости. Когда перед ней встал серьезный и почтительный дон Педро, она протянула руку, увидела, какая она загорелая, и устыдилась за себя тоже.

– Эта рука не годится для поцелуя, – сказала она по-английски. – Я слишком много времени провожу на солнце.

Прервав поклон, дон Педро скосил глаза к дону Густаво, чтобы тот перевел. Он перевел. Дон Педро вновь посмотрел на Сюзан, слегка покачал головой, улыбнулся с мягкой укоризной и едва коснулся или даже вовсе не коснулся ее пальцев губами.

Дон Густаво, подойдя после него, произнес заготовленный комплимент:

– Это великая честь – воздать должное руке столь изящной и столь даровитой.

Он влажно чмокнул ее руку, которую ей захотелось немедленно вытереть. Она бы охотно дала ему пинка, но именно поэтому улыбнулась ему с особой теплотой.

– Прошу вас, – сказал дон Густаво. – Пока нас нет, мой небогатый дом в вашем польном распоряшении. Командуйте.

Его бледные глаза навыкате ползли по ней, как слизни. От его волос пахло помадой.

– Благодарю вас, – сказала она. – Вы очень добры. – И перевела взгляд на Симпсона.

Ухмыляясь, он склонил песочного цвета голову над ее рукой, которая, казалось ей, висела, как больная лапа животного или как рука статуи на столбике лестницы.

– Я не так поднаторел в этих учтивостях, – сказал Симпсон, – но мне приятно, не судите меня за это строго.

– Похоже, приятнее, чем Оливеру.

Она заглянула на секунду в его смышленые глаза со светлыми ресницами. Он ей импонировал. Может быть, когда-нибудь они с Оливером будут работать вместе. Может быть, она станет приглашать его к ужину, когда он будет приезжать для консультаций или инспекций. Начнут ли все они к тому времени одеваться по-мексикански и принимать все эти мексиканские любезности как должное, уподобляясь дону Густаво, который прожил в Мексике двадцать лет и хочет, чтобы выглядело, будто не двадцать, а все двести? Худшее, что она знала о доне Густаво, имело отношение к голубизне глаз: несмотря на свои мексиканские потуги, он всячески подчеркивал, что голубые глаза его покойной жены, его дочери и Эмелиты – признак высшей породы, близкой к его собственной. Пусть они сто раз испанки, они произошли от вестготов. Так он оправдывал свой брачный союз с низшей расой.