"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
Шрифт:
Франц.
Дай руку. А глаза прикрой. Вот, ты клянешься Богом, что все услышанное похоронишь в сердце, под страхом смерти. Твоего ответа мне не нужно, ни «Да», ни «Нет». А только - каплю крови. Зубами вырванную из руки твоей. Беда, коль закричишь. Это отменит клятву. (Кусает его в ладонь.)
Теперь ты ученик.
Янн.
Так требуйте. Быстрей и больше - всё. Но только так, чтобы за час один желанья ваши мог бы я исполнить. Лишь час готов терпеть я, что обобран. Предаться лично вам я не хочу. Духу, пожалуй: Символу - не вам.
Неведомому Богу кровь отдам, но не губам вашим, чтоб ею опьянялись изо дня в день. Как наслаждались вы! Как глубоко мне руку
Франц.
Меня неправильно ты понял, как всегда. Твое ли дело, вправду ль наслаждаюсь я должностью моей? Твоим утехам я ведь не мешаю, да и не знаю их. Зачем судить так строго? Коль хочешь выигрыш ты получить, терпи. А будешь мне противиться, ученье тебе безрадостным покажется и чуждым, лишенным кристаллического блеска. Нас отличает от безумцев то, что Символу всецело предаемся и не считаем чуждою Познанью часть никакую тела иль души. В конце придется заплатить сполна за мудрость нашей веры. Квадры мирозданья нашего - поштучно - палач из тела вырвет; все, что сердце, ликуя, познавало, что вливалось в душу тысячей потоков, - сокровища все эти поневоле уступим палачу, уступим... их подобье. Подобьем будет тело в пятнах крови... Нет части в нас такой, что палачу покажется для пытки непригодной. Калеными щипцами оторвут соски нам и плоды те, что в промежности созрели, и выпотрошат все нутро. На пользу делу муки убиенных о нас свидетельствуют; только почему страдать должны мы ради этой цели? Ты, может, хочешь отвернуться от себя? Иль я был слишком груб? Иль пыток ты боишься? Отнюдь не каждого рука судьи хватает. До большинства не доберется он. Союз велик. И жертвуют собой лишь единицы... Тем же, кто погибнет, поможем мы скончаться в сладких грезах, всем пыткам вопреки.
Янн.
Я не боюсь, не струшу ни пред чем.
Франц.
Еще я должен знать, кто ты таков. Как ты родился, как тебя растили... И к какой стремишься цели.
Янн.
Коли так, услышьте, чем я живу, что мучает меня. Родился я в Ростоке. Мать была почти ребенком в день, когда отец мой на ложе с ней возлег - с четырнадцатилетней. Женой законной сделав. Он и сам тогда был юношей; семьи богатой отпрыск, свою он юность прожил невпопад. Я не успел еще родиться, как, женой пресытившись, к друзьям он обратился, их губ искал (рассказывали мне). Теперь, друзей лишившись, живет он одиноко, как скала, изобретая странные приборы. Играет с рычагами и с кругами... Я же, покинув лоно матери, три дня лежал у белых, как кора берез, грудей. Потом отец явился к нам со свитой разряженных красоток. Эти бабы с соизволенья отчего меня у матери украли. Повзрослев, узнал я, как она кричала и молила оставить ей меня, но все напрасно; как груди, словно фрукты, налитые, отсутствия младенца не снесли - гноиться начали; и только после долгой болезни мать с подушек поднялась, спасенная своим пресветлым духом.
Мне дали мать вторую: на конюшне к кобыле поднесли. И стал я жеребенком, этими руками хватал не грудь, но шелковые ляжки, из вымени сосал я молоко. Мне братом сделался жеребчик юный. А буро-рыжи волосы мои благодаря кормилице, лисице. Но полгода прошло, и опустели соски ее. Тогда меня опять снесли к кобыле, на сей раз - буланой. Потом вернули к рыжей - потому, что жеребец покрыл ее и новый жеребчик родился. Когда я начал понимать, что видят глаза мои, то выяснилось: я живу в поместье тетушек. Они, бесплодные, меня растили - со всею ненавистью той, что от бесплодья, со всей любовью, на которую способны лишь женщины, не знавшие любви. Так получилось, что, даже взрослея, я вечно обретался на конюшне. Дом тетушек, в котором мог бы жить, холодным мне казался. Слаще было на соломе спать. И с матерями я не расставался. Число их умножалось. Все кобылы окрестные мне молоко давали. Я - отпрыск рода их. Хоть человек по виду, а все ж - не человек. В двенадцать лет еще сосал я вымя. Много раньше начал скакать на них, на матерях, - как жеребец. Соперника убил я камнем, жеребенка, чтобы приникнуть к матери
его.Я вырос крепким близ зверей тех крепких. Не как моя болезненная мать, не как отец, что в одиночестве теперь руками бледными приборы собирает.
Неудержимо буйствует во мне звериное шальное молоко. И наделен я свойствами иными, чем люди те, с которыми встречался. Что им по нраву, я насмешкой уничтожу; что им про-
тивно, то меня влечет, то всеми силами готов я защищать. Итак, порочен я, по всем статьям. Не собираюсь возводить то мирозданье, к которому они стремятся. Наплевал на таинства церковные; презрел и звон колоколов, и то, чему нас в церкви учат.
Скакать на лошади - да, это сердцу любо. Поглажу ноздри -и рука дрожит. С любого выгона приветствуют меня веселым ржаньем жеребец или кобыла.
Франц.
Какая дивная судьба! Ты не безбожник. Кобыла, жеребец - не вышли ль, как и мы, из Божьих рук? Тебя Он посвятил определенной цели. Ради коей и был ты выкормлен животными. Не должен пускать ты в душу подозренье, будто порочен ты и проклят. День придет, ты новым языком заговоришь и возвестишь - когда-нибудь - ученье, что будет совершенней, чем мое. Тебе даны недаром сила зверей и человечий дух.
Янн.
Молчи! И - похоть зверски-неуемная, в придачу. Я гнался, как борзая, за душой, искал совета доброго в злом сердце. И ничего в себе я не нашел. И не нашел, к кому воззвать я мог бы. Коль с губ моих сорвется слово Бог, оно звучит пренебрежительно, как чпок. Я думаю, что Иисус, распятый на кресте, уродлив и достоин состраданья... И проповеди все звучат в моих ушах, как стук напрасный в запертые двери.
Франц.
Ты полон лучшим Богом - до краев. Из нынешних людей с тобою кто сравнится?
Янн.
Неужто вас в свою я веру обратил?!
<Пустая строчка>
И нечему у вас мне научиться?
Франц.
Не заносись... Ты ничего не смыслишь в священных числах, в звездах и знаменьях. Ты не умеешь сок растений редких в питьё блаженного забвенья превращать, и с ядами ты не знаком.
А главное, не знаешь, как собственную жизнь подспорьем сделать - посохом, с которым ты к мастерству когда-нибудь придешь.
Янн.
Сужденье ваше обо мне неверно. Я вернулся в Росток... быком, которого влекут на бойню. Во мне в период созреванья пробудилась тоска огромная, и не в слезах искала выход. Но... каждый зверь, над коим был я властен, служить мне должен был своею мукой - терпеть мучения от рук моих. Кровь тех зверей хотел я видеть, кровь и боль. Лишь сидя на спине кобыльей, материнской, я эти изуверства забывал и успокаивал на время злое сердце.
Все началось, когда помощник мясника в поместье заглянул к двум тетушкам моим, чтобы купить скотину подешевле. Я издали за сделкой наблюдал, а как он прочь поехал - юный, статный, - последовал за ним. Меня к нему влекло, как если бы его я полюбил любовью первой...
Вынужденный странствовать с ним вместе, попал я в дом к отцу. А после, скоро, - к девственноликой матери моей <...>
Комментарии
Ханс Хенни Янн работал над пьесой в 1926 году, но неожиданно прервал работу, объяснив это в ответе - от 12.6.1926 - на письмо заинтересованного в публикации театрального издательства (Шаушпиль-ферлаг) так: «Работу над „Учениками" я временно приостановил под впечатлением от жалкого финансового успеха, который имела “Медея”. <...> Я, следовательно, прошу Вас сообщить в Кёльн [кёльнскому театру.
– Т.Б.], чтобы они не рассчитывали на завершение „Учеников" в обозримом будущем, ибо той музы, которая могла бы побудить меня писать драмы, уже нет со мной рядом».