"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
Шрифт:
Но ведет он себя очень сдержанно: догадывается, с какими мыслями я приехал, и - что нам с ним предстоит трудный спор. Он знает, что, если не одержит верх, то, считай, все пропало. Путь, выбранный нами, начался с вины - и эту вину, как он знает, я себе никогда не прощу; я вообще не привык что-либо себе прощать.
Тут я ему говорю: «Христос готов...» Он будто не понял: говорит, что его пригласили к ужину; и предлагает мне пока что зайти к нему.
Я захожу; он отправляется на ужин к каким-то людям...
Возвращается он очень тихим и задумчивым; я его
Всё это мне не совсем понятно.
Мы садимся на диван; я рассказываю, как вырвался из дома, как тосковал без него.
Он возражает: «Не думаю, что ради нашей встречи стоило взваливать на себя вину».
Таким Фридель и остается - я имею в виду, остается холодным и бесчувственным, не слышит моей беды.
Тогда я вступаю в борьбу с ним, спорю, я ставлю на эту карту всё, всё. Уже давно в глазах у меня слезы; во мне вздыбливается вопрос: Что же ты со мной делаешь, Фридель? Я ведь совсем не о том... Когда я бросаюсь ему на шею, уже не помня себя, в нем тоже что-то вдруг всхлипывает, вскрикивает, но это длится не дольше мгновения. Потом он снова черствеет и кричит: «Смирись перед Богом; не противься Ему, это грех, грех!»
Если я действую по подсказке Бога, разве это грех? Или Бог говорит сегодня одно, а завтра другое?
Он показал мне путь - а теперь хочет всё повернуть по-другому, хочет убить мою Силу?
– Слушай, Бог тебя покарает!
– Ты разве не веришь, что я тебя люблю?
– Не говори так!.. Знаю, что делаю тебе больно, и у меня самого на это не хватило бы сил - силу дает мне Бог.
– Силу, чтобы мучить? Чего же хочет Бог - замучить меня до смерти? Другого я, видно, не заслуживаю...
Туг я ломаюсь, и он тоже - продолжать в таком духе невозможно... Мы решаем обдумать за ночь, как будем действовать дальше.
Сколько ночей я не спал? Мы долго молимся... Он - за меня, чтобы я все-таки смирился.
Фридель, разве так празднуют день рождения?!
Он мне долго рассказывает, как замечательно - вместе с фройляйн А. и мальчиками - отпраздновал этот день.
Я, после долгих размышлений, засыпаю... Сплю долго; Фридель спит рядом. Опять ужасная внутренняя борьба: Фридель молился, чтобы он остался неколебимым, а я - смиренным.
Около полудня что-то во мне ломается... Теперь я согласен вернуться домой. Записываю это в дневник, но Фридель мои слова вычеркивает:
– Ты не должен сводить счеты с Богом, иначе Он тебя покарает.
– Пускай!
– Любовь к Богу важнее человеческой любви!
Этому я не верю. Я так и говорю Фриделю, и он меня понимает. Наконец, уже во второй половине дня, я сдаюсь... Мы катаемся на парусной лодке; я собираюсь написать родителям и попросить у них разрешения остаться здесь еще на несколько дней.
Мне грезится много красивого, пока лодка скользит по воде, а голова Фриделя лежит у меня на коленях.
Теперь я слышу от него, как много хлопот взвалила на себя фройляйн А. ради нас двоих... Я киваю: понятно... Лодочник играет хорал.
– «Когда „Христа“ напечатают, мы тоже купим себе такую лодку».
–
Мы снова на суше. Фридель отправляется обедать; я остаюсь один.
Потом мы трое - с фройляйн А.
– идем по дороге к Небелю. Почти не разговариваем, но настроение у меня приподнятое.
Фройляйн А. вскоре прощается с нами и уходит.
Мы двое отдыхаем на копне сена.
Фридель снова начинает говорить жестко и холодно:
– Ты не можешь остаться здесь: нельзя просить прощения у родителей - за свой проступок - и тут же требовать от них новой поблажки!
– Фридель!
– Они все равно не разрешат; а мой отец, если узнает, мигом примчится сюда и меня заберет! Как ты не понимаешь!
Я лежу на сене и не знаю, что думать.
Облака - удивительного сероватого оттенка - свисают вниз, как тяжелая шерсть, серая и ужасная.
Я думаю о сернистых облаках, которые видел здесь несколько лет назад. Я хочу сказать, что такое облако может задушить; я думаю о «Христе», где тоже об этом написано...
Копна сена красивая.
– Слушай, что ты так уставился на меня?
– Другого мы не заслуживаем!
Это я говорю вслед за ним и повторяю еще раз:
– Мы попали в ужасное положение и хотели сделать, как лучше; а обернулось это виной, наши усилия навлекли на нас вину... Не восстанови мы против себя родителей, мы бы сейчас радовались жизни на Амруме. Мы боролись за самое святое в нас, а теперь за это наказаны. Нам, выходит, надо было сидеть, сложа руки, и не делать вообще ничего!
– Ты зря упрямишься!
– Я не сторонник таких вещей! Чтобы только что-то получать и ничего не делать!
– Слушай, а чего ты заслуживаешь? Разве не всё, что Он дает, -милость?
– Я ничего другого не заслуживаю.
Тут я забираю руку, которая лежала на сгибе его руки, и отворачиваюсь. Я сейчас как до предела натянутый лук: тетива скорее лопнет, чем вернется в прежнее положение.
Я говорю: «Завтра уеду»; и больше ни звука.
Кусаю губы.
Мы встаем и плетемся обратно.
В нашей комнате я молча укладываю вещи; Фридель не сводит с меня глаз.
– Ты уезжаешь как строптивец! Богу такое не нравится!
Я по-прежнему молчу; через какое-то время у меня вырывается:
– Другого я не заслуживаю. Прекрасно - буду вонзать нож себе в сердце все глубже, глубже, пока он не сломается.
– Богу не понравится, как ты с Ним говоришь!
– Тогда пусть ударит меня, на то у Него и власть!
– Боже, Боже!
Я продолжаю укладываться... Через долгое, долгое время Фридель говорит:
– Не хочешь со мной разговаривать, ничего мне не хочешь сказать, так и уедешь строптивцем? Это не кончится добром, определенно - нет!
– Ты же сказал, что добра я не заслуживаю!
– Боже, я знаю, какую боль тебе причинил. Ты, наверное, думаешь, что я от тебя отвернулся! Но я так сильно тебя люблю, больше всего на свете - я даже не понимаю, как со всем этим справился! Ты должен смириться - должен, должен!
Я смотрю на него, у него на глазах прозрачные слезы. Я догадываюсь о его состоянии и понимаю: вот сейчас что-то между нами ломается. Между нами что-то ломается? Но тогда, тогда...