"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

Тот же, кто не теряет душу, отдавая ее другому, не способен по-настоящему любить, ибо любовь - чистая и святая - полностью зависит от души... И только такая любовь освящает всякое блаженство плоти.

Пока мужчина не начнет молиться на свою жену, он не сумеет очиститься через общение с ней.

<...>

14.07.1914

<...> Позже. Я читал также: «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»...

Пьеса о том, что мы не должны разлучаться, если не хотим умереть: мой муж и я!

Они все не могут понять и не поймут, что он - мой муж... Но я ему жена, жена! Я хочу его поцелуев! Хочу с ним спать!

Дом среди вересковой пустоши. Вторник, 8.09.1914

Теперь, по крайней мере, мы выбрались на пару недель в Люне-бургскую пустошь. Погода ясная, чудная; много света, солнечного и лунного; днем - золотистого, проникающего откуда-то с синего неба сквозь зеленую еловую хвою.

И все кругом - светлое; настолько несказанно-светлое, что трудно определить, какого оттенка небесная синева... Порой, когда я смотрю вверх, мне кажется, будто небо серое - да, совсем серое, ведь всякая краска в сравнении с солнцем сереет... Но потом, когда солнце прячется за зеленые ели и отбрасывает тени, небо меняется: темнеет и темнеет, пока не становится непостижимым глубоким ультрамарином... Я видел это, но в такое с трудом верится.

А вечера настолько полны лунным светом, настолько бледны и прохладны, что иногда на меня нападает страх.

Вообще ночи здесь призрачные - как будто снова и снова должно возвращаться всё то же, страшное... И оно вернулось, вернулось - только еще более жестоким, мучительным, ядовитым, чем когда-либо прежде... Сквозь ночи - какое-то жужжание и всхлипы... И что-то подстерегает у дороги, когда я при лунном свете хожу к колодцу; и льнет снаружи к окнам, когда я выключаю свет и присаживаюсь на край кровати... Огонь в печи, и тот знает... что я не могу родить детей, которые сосали бы мою грудь, смеялись и плакали, и ходили, и прыгали, и танцевали... что Фридель терзает себя и по ночам должен со мной разговаривать, что нам обоим не удается уснуть, что мы плачем, и кричим, и дрожим, а ходики тикают и отбивают часы... всё же прочее молчит, не шевелится... Да, еще лампа возле кровати отбрасывает длинные тени, и играет с нами в театр теней, и мерцает, так что тело на стене оказывается разорванным, корчится в судорогах... а моя рука, моя рука становится гигантской жесткой дланью, которая хочет ударить... Я имею в виду, что свет должен был бы смеяться... Но он не смеется, он пугливо мерцает... увы, не догадываясь об игре теней... Так всегда: тот, кто боится, не замечает невольно порождаемой им забавной игры.

Мы стараемся, насколько это в наших силах, держаться за солнце... И едим тоже, и делаем всё, чтобы радоваться... Нам и вправду становится весело, и мы радуемся многим вещам... Я хочу совершенно успокоиться, притерпеться к себе и не вскидываться то и дело среди ночи. Ведь если подумать, нам досталось так много удивительных благ... А потом... Бывают ведь и женщины, которые не могут родить, хотя мужчины дарят им свою кровь. На что же таким женщинам жаловаться! В нас самих тоже есть удивительное: мы прокусим насквозь, разорвем в клочья свои души, если у нас отнимут право гладить друг друга...

Забудем ли мы совсем эту свою единственную печаль?

У нас все-таки есть дети, и такие чудесные... Мы не имеем права блуждать в темноте! У нас вообще нет такого права, иначе наши дети станут уродливыми калеками!

<...>

Среда 21.10.1914

<...> Франц был сегодня здесь. Он удивительно милый мальчик. Как в нем все ясно и просто - так удивительно ясно, что мне кажется, с его жизнью все сложится хорошо... Я уверен, он иногда догадывается, что я его очень люблю. Он спокойно позволяет, чтобы я ему гладил волосы. На Пасху он будет конфирмирован...

<...>

24.11.1914

Замок Угрино.

Снаружи идет снег: медленно и мягко падают совершенно белые кристаллические звезды. Звезды такие же, как и те, на небе, - разве что их искрящийся блеск потускнел за время долгого пути. Крыши побелели, дороги тоже, и дети этому рады. Да, если бы дети не могли смотреть на всё это, звезды и краски растрачивали бы себя впустую, ибо взрослые давно ослепли и отупели: они радуются огню, потому что он теплый, а не потому, что пламя жарко распрямляет свое стройное тело... Со взрослыми дело обстоит безнадежно и страшно: они знают только работу и деньги. Но ведь существуют дети! И сам я - один из них.

По правде, мне бы взнуздать лошадей, которые ретиво помчались бы сквозь воздух и облака - прочь отсюда, над людской барахолкой. По правде, мне бы взнуздать их и вскочить вместе с Фриделем на этих черных, ржущих животных, которые хлещут себя по бедрам длинными сильными хвостами - и поскакать прочь, и никогда больше не вернуться.

Куда поскакать? Есть только одно подходящее место, и я его уже знаю. К нашему замку, который круто и мощно поднимается из дикого моря.

Как я его нашел? Ну, бывают великолепно многоцветные вечера, когда можно наслаждаться солнечным золотом и небесной синью до тех пор, пока совершенно не опьянеешь... И был именно такой вечер, когда я в пустой лодке плыл по редкостно гладкой воде, иногда погружая в нее весла, а иногда поднимая, чтобы помечтать. В такой вечер и случилось, что я, плывя в пустой лодке по широкому морю, наткнулся на место, где лет пятьсот назад затонул этот замок.

Тогда нагрянули дикие штормовые ветры, они глодали оконные арки и карнизы крыш, а белые волны тем временем пожирали скалы, служившие для замка фундаментом. Волны жадно вгрызались в них белыми зубами, поспешно протискивались всем телом в трещины и расселины, хватали со дна камни - и швыряли их, разбивали о стены.

Один человек, испугавшись, стал дергать за веревку колокола: колокол глухо грозил, и звал, и звал, башня дрожала, глухо и страшно разносились над морем тревожные кличи! Из стрельчатых оконных проемов выпрастывались и вбуравливались в темноту разрозненные световые лучи...

А волны все так же жадно пожирали камень, их голод был безмерным... И вдруг сквозь витражные окна полились жаркие звуки органа, потому что все обитатели замка захотели помолиться Богу; и все люди преклонили колена, как если бы ноги у них надломились пред самим Господом... И когда самые жаркие, самые прекрасные мелодии побежали по оглашаемым органом замковым залам (так что стройные, очень стройные и блестящие гранитные колонны, казалось, выросли еще больше), когда общий горестный крик превратился в радость - в это самое мгновение всех, кто собрался в замке, поглотили море и волны... А я - теперь - плыл в пустой лодке над этим священным местом и слышал глухой рокот колокола; и из бесконечно глубоких глубин всплывала жаркая божественная мелодия, всплывала и укладывалась мне в уши. И я с тех пор не забывал эту мелодию, я ее не забыл...

Я хочу оседлать моих коней с блестящей черной шерстью, и флейту хочу я взять с собой - флейту, которая помнит ту дивную мелодию... А тебе, Фридель, я подарю лютню из заколдованного черного дерева. Подумай: в темные ночные часы я наигрывал черному инструменту ту мелодию...

Я оседлаю коней, и, отыскав то место, где когда-то затонул удивительный замок со стрельчатыми окнами, с просторными колонными залами, с высокими креслами, с оцепеневшей колокольной башней, мы велим лютне петь, а флейте играть: ту редкостную мелодию, которую я сохранил.

И тогда из глубочайшей, из дальней глуби прорвется наверх странный рокот колокола, и из вод высвободится удивительная мелодия, и над волнами вырастут стены со стрельчатыми окнами, и башня, и ворота, и колонные залы... И звуки будут нарастать, и с жарким ликованием удивительная мелодия польется сквозь витражные стекла.

Наши кони заржут, нетерпеливо и мужественно ударяя о землю копытом. И мы с тобой, любезнейший Фридель, въедем под арку ворот.

<...>

27.12.1914