Уходящие из города

– Кто-нибудь еще хочет высказаться? – опять спросила Борисовна. Сергей подумал, что она поразительно похожа на его бабушку, а с бабушкой он общаться умел.

Он поднял руку.

– Герасимов?

– Произошла трагедия. Преступление против человечества. И хотя это случилось на другом конце земли, все мы все равно сочувствуем американцам.

Лу на первой парте все-таки сломалась: уткнулась лицом в руки и громко, отчетливо зарыдала. Сергей не стал продолжать речь и сел. Лола Шарапова достала из портфеля шоколадку и зашелестела оберткой. Андрей Куйнашев вдруг вставил:

– Будет война. Мой отец сразу сказал, что будет война. Американцы так это не оставят. Я бы пошел воевать, если бы…

– Не зарекайся, – произнесла русичка со странной, едкой интонацией, как будто видела будущее, в котором Куйнаш становится пацифистом или что-то типа того. – Доллар упадет… Небо не упадет, а доллар – да-а… Молоде-е-ежь! Вам Виктория Александровна дала задание? Решайте. На оценку.

– Чего? На оценку? Но-о… – загудел народ, но она развернулась и вышла.

– Яковлев ло-о-ох! – крикнул с задней парты Сашка.

– Завались! – тихо, но веско бросил Куйнашев. – Отвянь от него! Матешу решай!

Сергей знал, что Олег и Сашка периодически давали Владу люлей, и теперь было видно, что они рады поугорать над ним. Эти двое вообще были те еще клоуны. Да, кстати… В третьем классе они ходили в цирк. Единственный раз, когда они всем классом куда-то ходили. Майя Петровна, учительница-колокольчик, тогда сказала им попросить у родителей какую-то мелочь на сахарную вату или пирожное в буфете. Многим все равно не дали: нечего было или просто посчитали, что нефиг жрать сладкое. В холле цирка стоял небольшой ящик, оклеенный старыми афишами. В него можно было бросить монетку на счастье – так говорил клоун, который встречал детей в фойе. Так вот Олег и Сашка тогда отобрали у Влада мелочь (не было рядом Куйнаша, который бы заступился) и всю ее, по монетке, побросали в этот ящик. Стояли, кидали в щель монетки и ржали хором.

– Хотим счастья! Мно-о-го счастья! На все!

Даже ваты себе не купили. Сергей тоже не купил, хотя денег ему родители дали. Но почему-то тогда показалось: будет он один с этой ватой – и все ему только позавидуют. Какая-то несладкая картинка.

Нельзя выделяться.

Цена любви

Ручку громкости повернуло на максимум – любовь стала оглушительной, как государственный гимн в шесть утра. И слезы отрезали от мира. Ничего нет.

Полины – нет. «Она не вернется», – так говорил голос, идущий откуда-то издалека, с того берега.

Остается только монтировать клипы из воспоминаний – вот, например, летний вечер, теплый, бледно-желтый, как спитой чай. Полина сидит на подоконнике. Окно открыто, иначе в комнате духота неимоверная. Такую погоду в Заводске называют «черт потерял собаку» или «из ада сбежала собака», бог весть почему. Лола решила погладить белье – в такую-то жару – и стоит с утюгом над кипой отцовских рубашек и маминых водолазок. Кому оно надо, непонятно: отец и сам бы свое погладил, а маме все равно – она даже если глаженое наденет, тут же помнет.

Полина смотрит в окно. Рядом с Полиной на подоконнике стоит магнитофон.

Играет «Юнона и Авось». Мама Полины когда-то фанатела по этой рок-опере, вроде в молодости пела хорошо, есть записи ее голоса, но на бобинах, которые теперь негде прослушать. Полина тоже здорово поет, но обрывками – нет чтоб взять и спеть от и до, как положено – нет, она начинает, выводит пару слов, а потом замолкает и говорит что-то обычное вроде:

– Белый шиповник, страсти виновник… Ого, какие баулы мамка Владикова тащит! Силища у нее!.. Смотри-ка, мелкие собрались внизу, кто тут у нас… Кажется, вон малая Андрея Куйнашева! С великом! Здоровенный, как она на нем ездит? И еще парочка мелких пацанят… наверное, хотят у нее велик покататься выпросить. Торгуются, поди. Она им: пять жвачек! Они ей: две, ну на худой конец – три!.. Для лю-ю-юбви не названа цена-а! Только жизнь одна! Жизнь одна! А-а-а!

Лоле не нравилась эта ходульно-любовная песня – все эти графы, садовники, падающая на пол шаль – ощущение, как будто переела шипучки из лимонной кислоты и соды. Она не выдержала:

– Поли-ин, ты уже в сотый раз это слушаешь!

– Не нравится?

– Нравится, но не столько же раз…

– Ты ж знаешь: если что-то мне нравится, я слушаю, пока тошнить не начнет!

– Да весь двор уже тошнит от нее, слушают сегодня весь вечер!

– Ну последний раз! Ну Ло-ола!

– Бли-и-и-ин! – Лола закатила глаза, а потом выдала провокационный вопрос: – А что клевее – Сергей или песня?

– Ну, ты даешь! Конечно, песня! – засмеялась Полина. – Никто не клевее песни! Хотя-я…

Она выключила магнитофон – и тут же включила радио. Палец слегка подвигал колесико настройки, и какая-то дама низким-низким голосом, таким, как пел бы переспелый помидор, который вот-вот лопнет, затянула:

– Заче-е-ем вы здесь стоите?!

Лола вздрогнула и чуть не выронила утюг. Полина едва не свалилась с подоконника от хохота:

– Ло-ол! Ло-ол, ты посм… ты посм… ты посмотри-и! Как… как улепетывают, Лол! Ха-ха-ха! Мелкая эта только с третьей попытки на велик вскочила! Ха-ха-ха! «Заче-ем вы здесь стоите?»

Лола подбежала к подоконнику и посмотрела вниз. Действительно от подъезда к соседним домам, бодро крутя педалями, неслась на здоровенном взрослом велике Ленка Куйнашева. Двое мелких шкетов бежали за ней, что-то крича. Как только сланцы не потеряли!

Полина выключила магнитофон. Они обе лопались от смеха; казалось, их сейчас разорвет на мелкие клочки – и смех забрызгает всю комнату, стены, потолок, пол. Уничтожатся человеческие оболочки – и они станут одним общим смехом, который будет звучать, оглушительный, победный, страшный, пока не погаснет навсегда. Оглядываясь назад – через все, что было потом – Лола думала, что, если бы тогда они лопнули от смеха – это был бы самый прекрасный финал, которого только могла бы удостоиться человеческая жизнь. Но – не далось.

Потом, когда Полина пропала, в голове у Лолы вспыхнула музыка, слишком громкая, чтобы жить: ходить, есть, пить, учиться.

Лола лежала на диване и не вставала. Потом она поняла, что родители сильно переживали. Что мама кричала на нее. Что папа причитал по-татарски и даже плакал. Покойная прабабушка, нависнув над ней, что-то беззвучно шептала, но Лола не слышала ничего.

А потом Лола встала. Поняла, что она липкая и от нее воняет, пошла в душ. Когда вышла из него, стала такая легкая, что ей показалось, будто у нее нет тела. Она надела рубашку и увидела, что та ей велика. Так странно: ее собственная рубашка – и велика (а бывало ведь, что едва сходилась на животе!). В нее влезет еще одна Лола. Или Лола и Полина. Теперь в ее рубашку влезли бы они обе, если бы прижались друг к другу крепко-крепко. Но Лола стояла одна – в рубашке, огромной, как купол собора. Будто опускалась в ней с небес на землю, как на парашюте. Медленно-медленно.

Лола не чувствовала, что плачет, она это знала: слезы, как и она, притягиваемые землей, летят вниз, вниз…

Когда-то она все время ела. Если кто-то говорил ей что-то обидное. Перед контрольной. После контрольной. Когда было страшно за папу или за маму. Или просто скучно. Лола ела, и беспокойство затухало. Это было волшебное ощущение, из-за которого она не могла бросить есть, даже когда поняла, что стала слишком толстой. Она ныла, жаловалась Полине – и ела, ела, ела… Она чувствовала себя такой несчастной!