Уходящие из города

Как мы не видели эти звезды?

Они же тут были, и раньше были…

А мы думали, что вокруг тьма,

А они уже тогда были здесь, над нами…

Утром приехал па, и Лола отправилась домой. Олеська, конечно же, по своей подлой натуре что-то пронюхала и смотрела на Лолу с явным осуждением. Сама Лола только улыбалась, говорила отцу, что все прошло отлично, и смотрела куда-то вдаль огромными темными глазами, в которых как будто сохранился след ослепительных вспышек.

Ее мало волновало, что Скворцова презрительно кривит губы, что пустит слух среди всех общих знакомых… И точно, потом многие говорили, что Лолка в день рождения Сашки напилась в хлам, плясала на пляже совершенно голая, а потом пошла по рукам. О ней говорили многие и многое – ее образ жизни давал людям поводы для пересудов, – но она едва ли замечала это.

В ту ночь она поняла, что людей – всех их – по сути как будто не существует. Есть только огромная тьма, которая однажды вновь обступит ее, и единственное, о чем она, Лола Шарапова, мечтала – так это о том, чтоб в этой тьме ее руки легонько коснулась чужая рука, неважно чья – Сашки Трошкина, Полины, папы, мамы или ба – просто чья-то рука, которая поведет ее в другой мир, где она никогда не будет одна. Лола изменилась до неузнаваемости, став яркой, сексуальной, безбашенной женщиной, Сашка Трошкин погиб тем самым летом – разбился на мопеде – летом окончания школы, летом исчезновения Полины, летом звезд и фейерверков, летом, когда жизнь танцевала пьяная и нагая и творила такое, чего никто от нее не ожидал.

Смерть ей к лицу

Это только в книжках бабушка – старушка в платочке, которая угощает внуков пирожками или конфетами. Бабушка Сергея Маргарита Ивановна платочков не носила и по направлению пирожков и конфет никакой деятельности не вела. Высокая, с прямой спиной, худая; темные (но чем ближе воспоминания к нулевой отметке дня сегодняшнего, тем они белее) волосы уложены в улитку на затылке – волосок к волоску. Бабушка носила темно-синий шерстяной сарафан и белоснежную блузку с красивыми складками на высокой груди. Пальцы Маргариты Ивановны были унизаны кольцами с камнями, и говорила она как будто лязгала ножницами:

– Как окончил четверть, Сережа?

Он отвечал:

– С тремя тройками… (Ну или по-другому, количество троек варьировалось.)

Маргарита Ивановна спрашивала:

– А мог бы лучше?

Сергей неизменно говорил:

– Ну… мог бы.

– Тогда – в следующей четверти пообещай нам получить меньше троек!

– Обещаю!

– Молодец! Но помни: главное – оставаться хорошим человеком!

Бабушка Маргарита Ивановна отчеканивала эти слова и всем своим видом показывала, что разговор окончен и он, Сергей, ее больше не волнует.

Дедушка Леонтий Палыч был ниже бабушки, незаметнее и тише, немного сутулился, носил большие очки с толстыми стеклами, одевался всегда в добротный серый костюм и рубашки – нежно-голубую, бледно-розовую или белую в тонкую розовую полоску. У него были абсолютно седые, но очень густые волосы, торчавшие в разные стороны, и такая же борода. В кармане рубашки дедушка носил складной ножик. Придя в гости, Леонтий Палыч всегда доставал его – и Сергей тут же приносил ему стакан, в котором стояли карандаши. Дедушка обожал точить карандаши. Он срезал с них тоненькие-тоненькие полоски дерева, тщательно затачивал грифель, чтобы карандаш был острым, как игла. Однажды обнаружилось, что ножика нет, и тогда дедушка Леонтий Палыч наточил карандаши лезвием для бритвы. Получилось не хуже.

Разговаривать дедушка не любил, так как был почти глухой, и только бабушка Маргарита Ивановна могла до него докричаться.

– Домой, домо-о-ой! Собирайся! Мы уже уходим! Ухо-одим! Ничего-о не забыл?

Дедушка оглох очень давно, кажется, еще на войне, в которой участвовал совсем молодым; большую часть жизни он ничего не слышал и, если судить по его виду, был не слишком этим огорчен, научившись находить в тишине что-то отрадное своему сердцу.

– Таня, Сергей, очень вас прошу: заботьтесь о Ленечке! Я ведь раньше уйду, я на десять лет старше! Заботьтесь о Ленечке, я вас прошу! Это ваш долг перед ним как младших перед старшим поколением!

Сколько Сергей себя помнил, бабушка говорила это маме и папе, а папа в свою очередь говорил ей:

– Маргарита Ивановна, ну конечно… Маргарита Ивановна, но это вы рано… Желаем вам еще жить и жить… и уйти в один день с Леонтием Палычем…

Слова папы подхватывала мама («Ну коне-ечно, мамочка, ну коне-ечно, мы папу не бросим, но вы живи-и-ите, живи-и-ите!..»), и даже Сергей к ним присоединялся. Эти фразы повторялись раз по десять, пока дедушка медленно-медленно шнуровал ботинки в прихожей, а потом они с бабушкой уходили в свою квартиру в старом доме на Благодатной. Там было несколько старинных домов с высокими потолками, огромными окнами и паркетными полами. В гости к бабушке и дедушке Сергей ходил редко: когда он был маленьким, бабушка переживала, что он может что-то сломать или разбить (так оно и оказалось, конечно), а когда он подрос, ему самому стало неинтересно в этой холодной, неуютной квартире, полной неудобной громоздкой мебели и каких-то будто бы ценных вещей. Если только смотреть на это все да прикидывать, где это добро можно продать и сколько выручить… Хлам бывает неожиданно дорог – а у некрасивой девицы обнаруживается аж два поклонника. Бывает всякое.

Дедушка Леонтий умер неожиданно, во сне. Тихо и мирно скончался, не доставив никому никаких хлопот. Его удалось похоронить в хорошем месте. Не на дальнем кладбище, куда ехать три с лишним часа по колдобистой дороге, а на старом, где хоронили всяких шишек (как это правильно? сотрудников городской администрации?): все же ветеран, уважаемый человек.

Бабушка Маргарита Ивановна произошедшего будто не заметила. По-прежнему приходила в гости к дочери и зятю раз в несколько месяцев, по-прежнему спрашивала Сергея про то, как он окончил четверть, и по-прежнему говорила маме с папой:

– Помните: вы должны позаботиться о Ленечке! Я первая уйду, я на десять лет старше! А вы должны позаботиться о нем! Это ваш долг перед ним как младшего поколения перед старшим!

И отец, и мама все так же ей подыгрывали, пусть и более неуверенными голосами, стыдливо и виновато, но бабушка была не Станиславский, не кричала «не верю», а только кивала и снова повторяла свою бессмысленную просьбу. Она не понимала, что деда больше нет. А может, для нее его и раньше не было.

Однажды в субботу, через год после смерти дедушки, папа вызвал такси, и Герасимовы всей семьей отправились на кладбище. Была весна, тот период, когда еще холодно, но травка уже пробивается, хочется расстегнуть куртку, но как только это делаешь – за горло берет ледяная рука.

Отец приказал одеться в немаркое: «Прибраться надо да глянуть, как памятник встал, не просел ли».

Оградок там тьма-тьмущая, пройти трудно, чтоб не разодрать одежду об острые пики. Деревьев много, стоят голые и смешные, растопырились, ждут листву. Только ряд вечнозеленых туй, которыми обсажена центральная дорожка, выглядит солидно: как будто они одни знают, что такое дресс-код. Памятники в основном новые, мраморные, высокие, с золочеными надписями.

Отец сгреб с могилы облезшие, старые венки, понес на мусорную кучу, мама принялась отмывать памятник, достав принесенную из дому пластиковую бутылку с водой и тряпочку.

– Сереж, тут между плит уже трава пробивается, возьми ножик да повычищай ее! – сказала мама.

Сергей ползал на карачках по плиткам, которыми был вымощен участок, и выколупывал пробивавшуюся между ними молодую травку. Занятие абсолютно бессмысленное: новая трава вырастет через пару дней, но возражать Сергей не стал – надо так надо, ругаться с родителями смысла нет (зачем тогда ехал, спрашивается?).

Бабушка сидела на лавке возле могилы деда. Высокая, прямая. В черном пальто, с красиво повязанным шарфом – белым в черный горошек. Руки сложила на коленях и сидела, пока все они ползали (кладбищенские муравьи, блин), скребли и мыли. Эта картина была такой странной и глупой, что Сергей тихо кипел от злости.