Уиронда. Другая темнота (сборник)

Переключаю каналы.

По одному поют очень старую, еще земных времен, французскую песню «Нас ветер унесет».

…К Большой Медведице послание, Намеченный маршрут исканий, Мгновенья бархатного фото, Пусть это вздор, пустое что-то. И это ветер унесет. Исчезнет всё. Нас тоже ветер унесет… …Тот запах наших лет почивших, Что в дверь твою порой стучится, И бесконечность разных судеб… Возьмем одну, кто нас осудит? И это ветер унесет… [33]

33

Перевод с французского Миланы Ковальковой.

Я разражаюсь хохотом.

Выключаю телевизор, продолжая курить и хохотать. Смеюсь, смеюсь и смеюсь, и все никак не могу успокоиться. Так громко, что не слышу, как кусок Тела снова падает на купол где-то вдалеке, а в небо взмывают столбы красного песка, закрывая горизонт, где все еще сияют звезды – они будут сиять еще много лет. Но не вечно.

Не вечно.

* * *

Я умираю одним майским утром от голода и безумия, задыхаясь от углекислого газа, который сам и вырабатываю, пуская слюни и склоняя голову на грудь, как обкуренный Иисус Христос.

Я умираю, и все становится невероятно черным.

На какой-то миг. Вспышка, миллисекундный взмах крыльев бабочки, тонущей во тьме разрушающейся планеты.

А потом попадаю в Тело. В его гнилую, вздувшуюся плоть, в кости с высохшим костным мозгом, в мягкие тусклые глаза, которые ввалились в минерализовавшиеся глазницы, но продолжают смотреть на Еву.

Это не Ад, не Чистилище, не Рай, не Забвение, не Реинкарнация.

Это Тело, где находимся все мы. Я чувствую то, что от меня осталось, и что осталось от всех остальных, кто переселился в Тело – от бабушек и дедушек, от родителей, от жены, от каждого мертвого человека, с незапамятных времен. Здесь мы все неразрывно связаны, как в пчелиной колонии, воспевающей смерть своей любимой королевы. Нити смерти переплетаются и разделяются, растворяясь друг в друге и расщепляясь, а мы, клетки вымирающего человечества, вибрируем, находясь в состоянии, которое нельзя назвать ни благодатью, ни наказанием, мы – наночастицы душ – объединены в этом Теле, которое мертво и продолжает гнить и умирать.

Тело – это Смерть всего, чем мы были. Олицетворение Вымирания. Человеческая порода в чистом виде на пороге исчезновения. Здесь, в этом усталом, раздутом, чудовищном трупе, смешались тысячелетние страхи, суеверия, мольбы, торжества, ритуалы, веками накопленные с тех пор, как первый человек осознал наступление Конца.

И теперь я (мы) смотрю (смотрим) на мир его мутными гнилыми глазами.

Миллиардами глазных склер мы рассматриваем все вокруг, ощупывая взглядом каждый уголок Вселенной. Всматриваемся в прошлое, настоящее и последние дни будущего.

Я вижу грустное существо в жилище под землей, вижу, как оно с хохотом разбивает телевизор, как смотрит на Землю, поглощаемую вакуумом, как освобождается от плаценты, как сжимается, исчезает, не существует и возвращается в Тело, где есть все, что за тысячелетия Истории определило род человеческий.

Я вижу, как рушатся цивилизации и империи, как вожди топят свои души в лужах крови.

Тело – это Смерть, и, умирая, оно питает само себя. Это все, чем мы были и являемся, все, что определяло наши поступки на Земле, а потом и на Марсе.

Смерть.

Тело – наш единственный двигатель, то, что всегда управляло нами.

Мы и есть Тело – тот мотор, тот механизм, бензин у которого почти закончился.

И сейчас вместе с Телом мы наблюдаем нечто ужасное, странное, страшное и непонятное.

Эти маленькие кружочки, бессмысленно вращающиеся на орбитах, этот плевок космической пыли, покрытый мертвыми бактериями, этот красный каменный шар, усеянный разбитым стеклом, где последние остатки того, кем мы были, пытаются выжить и найти ответ на вопрос, что же такое Тело, не зная, что они сами – это и есть Тело.

Я разлагаюсь и попадаю в пустыню на Марсе и во все уголки Вселенной, а потом возвращаюсь сюда, к своим собратьям, которые существуют и распадаются, и, умерев, не перестаю изумляться – изумление все не проходит, не проходит и не проходит.

Если бы я мог смеяться, я бы хохотал до сих пор. Но я не могу. Я могу лишь существовать, в медленном умирании этого гигантского Тела.

И когда последний человек погибнет и воссоединится с нами, гниение Тела завершится, и оно снова погрузится в Великое Ничто, которое его породило.

Я (Мы) буду (будем) свободен (свободны).

Умирая, Смерть станет Жизнью. И мы будем свободны.

Все, без исключения.

И то, что от нас останется, рано или поздно превратится в холодный сияющий ужасный Черный свет – после того, как появится слово

КОНЕЦ

Зачем старики смотрят на стройки

Камилло Боджетти вышел на пенсию, провел несколько лет, наслаждаясь заслуженным отдыхом, и вдруг почувствовал себя старым, одиноким, жалким.

Как же удивительно быстро пролетело время!

Страшно об этом думать, но, может быть, через считанные дни (Боже, даже минуты!) его жизнь подойдет к концу.

Каждое воскресенье Камилло ходил в церковь и рассеянно слушал мессу. Все его мысли были сосредоточены на одном – молиться Богу, чтобы неизбежная развязка не стала слишком тягостной, чтобы не превратиться в слабоумного, издающего безумные вопли и неспособного самому вытереть себе задницу.

Однажды воскресным утром, шагая с тростью из церкви домой, Боджетти увидел старика, наблюдающего за стройкой. Конечно, он замечал такое и раньше, но в этот раз решил остановиться.

Со всех сторон строительной площадки стояли ограждения, а в центре рабочие копошились у ржавой трубы, вставленной в глубокую дыру в бетоне.

Старик был обычным стариком. Очень похожим на Камилло. Та же порода. Порода тех, кому до всего есть дело. Он смотрел на стройку точно так же, как тысячи других стариков во всем мире. Руки заложены за спину, спина сгорблена, неряшливая одежда, на голове – шерстяной берет; пристальный взгляд устремлен на яму в земле, а рот полуоткрыт – выражение лица человека, который видит что-то интересное и загадочное.

Но зачем, черт подери, старики наблюдают за стройками? Этот вопрос глухим эхом отозвался в голове Камилло, наполняя его беспокойством. Ты должен знать… ты ведь тоже старик…

Он подошел к незнакомцу, который вглядывался во внутренности города, оголенные рабочими, оторвавшими бетонную кожу от живота мегаполиса. Встал у ограждения, опираясь на трость и немного покачиваясь, надеясь, что старик скажет ему хоть слово или посмотрит в его сторону.

Что тут, черт подери, такого интересного? Потные, мускулистые руки рабочих, откручивающих болты, таскающих землю и переругивающихся, напоминают давно ушедшую молодость? Или яма похожа на будущую могилу в земле, которая скоро подарит им вечный покой? Желание полюбоваться, как прекрасен труд, ставший воспоминанием десятилетней давности?