Уиронда. Другая темнота (сборник)
Шрифт:
Когда человек по-настоящему исчезает? Когда умирает? Когда не остается никого, кто будет его помнить? Когда он лишается способности чувствовать, своей индивидуальности? Или когда пустота от утраты в душах тех, кто его любил, так глубока, что обретает могущество?
Я часто задаю себе все эти вопросы. Иногда думаю, что в любом случае от нас что-нибудь остается – отражение того, кем мы были, искра той энергии, которая позволяла нам любить, действовать, мыслить. Порой мне кажется, что это неправда, и на самом деле мы все уже давно исчезли. До нас до сих пор долетает свет звезд, умерших тысячи лет назад. Значит, мы можем видеть прошлое и будущее одновременно. То же самое можно сказать и про людей. Это пугает. Я смотрю в зеркало
И наступит конец Истории, конец цивилизации, конец всех тысячелетий, на протяжении которых род людской поднимался из грязи, конец человеческого сознания.
Останутся пыль, газ и частички материи.
А может, не останется и этого.
Только черная дыра, вакуум, вобравший в себя весь свет, и то, что мы даже не можем представить.
Нечто похожее на темноту, обитающую в подвале.
Когда переживаешь трагедию, время течет совсем по-другому. Как мы с женой постарели за эти дни! Раньше были подтянутыми, всегда заботились о питании, ходили в горы и занимались спортом на свежем воздухе при любой возможности.
А теперь увяли.
Как узники, заключенные в камерах неизвестности.
Ярко-рыжие волосы Элеоноры, так похожие на волосы Луны, стали блеклыми и жидкими. У меня появились седые пряди. На лицах пролегли глубокие скорбные морщины.
Не то, чтобы мы сдались (сказать такое было бы ужасно), но… мы чувствовали, как черная тень высасывает из нас надежду. Капитан Гандже, который держал нас в курсе расследования, стал звонить все реже.
Через восемь месяцев после исчезновения и я, и моя жена, уверен в этом, испытывали одно и то же чувство, хотя и не хотели в этом признаваться. Родителям всегда сердце подсказывает, что происходит с их ребенком, и у меня появилось стойкое ощущение, что Луны больше нет. Ее нет, и я не мог отделаться от этой мысли, сколько бы ни убеждал себя в обратном, как бы ни заставлял себя когтями и зубами цепляться за веру в спасение.
Камень, лежащий на душе, все сильнее прижимал меня к земле с каждым брошенным в мою сторону взглядом Элеоноры.
Она же мать.
А материнское чутье самое сильное. Ему не нужны слова.
Мать просто знает, вот и все.
Наш брак рухнул. Рассыпался на мелкие кусочки, оплетенный паутиной трещин. В семейное гнездышко прокрались две тени – осуждения и чувства вины. Элеонора больше не смотрела мне в глаза; каждый раз, когда я обнимал ее или просто касался, я чувствовал, как она напрягалась, словно съеживаясь в комок. Я знал, что упрек, который она бросила мне в лицо в новогоднюю ночь – как, черт возьми, ты ее потерял? – так и висит в воздухе, и в глубине души она всегда будет считать виноватым меня. И она права. Абсолютно. Я не смог защитить самое дорогое, что было у меня на свете. Не смог защитить Луну от безжалостных клыков темноты, не смог защитить свою семью от безумия этого мира.
Раскаяние не давало мне дышать. Порой не было сил даже встать с кровати, не говоря уж о выяснении отношений с женой. Да я бы и не осмелился оправдываться перед Элеонорой, потому что в глубине души знал: она права, и ее негодование можно понять.
Мы бродили по квартире, почти не разговаривая, как два незнакомца, которые когда-то любили друг друга, а теперь вдруг забыли, почему. Мы забирались под одеяло в полутьме спальни и проваливались в сон, даже не пожелав друг другу доброй ночи. О сексе больше и речи не шло, в новой жизни не было места для ласк и удовольствия.
Боль может объединить, боль может разъединить. В нашем случае она построила нерушимую стену.
Попытайся я что-то
изменить, уверен, у меня бы получилось. Если бы мне удалось связать оборванные ниточки наших отношений, может, эта сущность в подвале не проявила бы себя… кто знает?Но у меня не было сил.
Да простит меня Господь, но у меня действительно не было сил.
Как-то ночью я внезапно проснулся в холодном поту: мне показалось, что в коридоре кто-то ходит. На пороге спальни стояла Луна в полосках света от уличных фонарей, просачивающихся сквозь жалюзи.
Она смотрела на меня, но у нее не было глаз. Точнее, были, но они стали совершенно черными, будто зрачок расширился и занял собой все пространство, будто цвет больше не был цветом, а стал его отсутствием.
Отсутствием любви.
Я вспомнил, что в дурацких ночных программах о всяких мистических событиях так изображают инопланетян, этих маленьких существ с огромными глазами без радужки, которые ходят по улицам и похищают людей, чтобы выпытать у них секреты земного бытия и покорить человечество.
Бледными руками Луна прижимала к груди «киндер-сюрприз». На ее синюю курточку, испачканную землей, налипли листья. Лиловые губы едва заметно кривились, улыбаясь, а точнее, ухмыляясь с упреком и разочарованием. Это больше походило на судорогу, чем на улыбку.
– Лу, малышка… что ты тут делаешь? Ты вернулась? – спросил я, но она не ответила. Механическим жестом, не отрывая от меня взгляда своих ужасных глаз, она разделила «киндер» на две половинки. Послышался звук, как будто треснул и разбился сосуд, в котором теплилась чья-то жизнь – с таким хрустом собаки грызут куриные кости. Из «киндера» начал появляться сюрприз – темнота, темнее самой темной ночи, нечто среднее между жидкостью и газом; медленно-медленно она заливала спальню, заползала мне в нос, в рот, в пупок, в анус, не давая встать с кровати, не давая вырваться из моего рта крику, в котором смешались тысячи криков новорожденных, исторгнутых из чрева, потерянных детей, несчастных родителей и разделяющей их пустоты.
Я не проснулся. Эта вязкая темнота поглотила мое сознание, и на утро я не мог ничего вспомнить, только чувствовал в горле непривычный горький привкус желчи и гнилых каштанов.
Едва передвигая ноги, я дотащился до кухни, чтобы сварить себе кофе; потом, держа чашку обеими руками, побрел в гостиную и рухнул на диван. «Киндер» все еще лежал на столе, там, где я его оставил. Я пообещал, что открою его в день, когда снова смогу обнять Луну.
Но не стал больше ждать.
Поддавшись эмоциям, схватил его, снял фольгу и отделил друг от друга две половинки молочного шоколада.
Он оказался пустым.
Внутри ничего не было – ни игрушки, ни даже пластикового яйца.
Производственный дефект, подумал я, и в этот момент мне вдруг вспомнился сон – внезапно, как будто на голову вылили ведро холодной воды.
Сон о пустых глазах.
О вязкой темноте.
О расставании.
Это и правда был сон, только сон?
Там, внизу, шестью этажами ниже, тени в грязном люке уже были готовы праздновать победу?
Элеонора снова начала рисовать. Каждый день после завтрака уходила в свою студию. И закрывала дверь. Никогда раньше она этого не делала. А теперь часто появлялась только к ужину.
– Не хочу, чтобы меня отвлекали, – говорила она, прежде чем забаррикадироваться изнутри. – Мне нужно побыть одной.
Иногда я слышал, как она плачет или кричит. Пусть лучше ее гнев и отчаяние проявляются в крике или слезах, чем в ледяном молчании, воцарившемся в нашей квартире.
Иногда она ненадолго выходила из своего царства кисточек и страданий к шкафчику с ликерами.
Через десять месяцев я вернулся на работу в офис. Только тут понял, что люди, знающие о наших бедах, начинают воспринимать нас совершенно иначе. Коллеги были любезными, шеф – понимающим, но жесты и слова поддержки не могли скрыть то, что слышалось в перешептываниях, читалось в глазах и на лицах окружающих, когда я заходил на совещания.