Украденный трон

Екатерина с удивлением смотрела на подругу. Ни улыбки, ни радости в поклоне, ни всегдашнего восторженного взгляда. Княгиня прятала глаза, говорила сквозь зубы, едва ли не высокомерно. «Какая её муха укусила?» — про себя удивилась Екатерина, но не стала обращать внимания на настроение княгини.

Вошли слуги, расставили стол на середине комнаты.

— Нет, — распорядилась Екатерина, — подвиньте стол к канапе, поручик Орлов не сможет пройти эти несколько шагов... — И, обратившись к княгине, объяснила: — Вчера катался на лошади и очень неудачно спрыгнул... Да, кстати, вы знакомы?

Оба пробормотали что-то похожее на ответ, и Екатерина удовлетворилась этим.

Стол накрыли возле канапе, а Орлов, как полулежал на кушетке, так и не приподнялся...

Княгиня в душе ахнула. Что это? Как это? Она слышала краем уха сплетни, дворцовые слухи о связи Екатерины с Орловым, но никогда не могла и предположить, что императрица позволит себе прилюдно разоблачить свои тайные увлечения. Впрочем, она опять усмехнулась, может быть, это особый для неё, княгини, знак доверия? Но ведь слуги видят, всё видят...

Екатерина между тем, нисколько не смутившись, уселась за стол, пригласила княгиню и обернулась к ней:

— Он очень умён, этот молодой человек, я попросила помочь мне разобрать бумаги. И знаете, этот молодой человек вдруг стал просить отставки. Он сказал: «Теперь я выполнил свой долг, возвёл вас на престол, спас вас и отечество, и моя роль кончилась». И знаете, что ответила ему я? Я сочла бы себя самым неблагодарным человеком в целом свете, если бы позволила ему сейчас уйти в отставку и мирно поселиться в своём имении. Он так много сделал для меня и России, что было бы величайшей неблагодарностью позволить ему уйти...

Екатерина мило болтала, Григорий благодушно слушал рассуждения, княгиня что-то едва бормотала в ответ. Слёзы горечи, обиды и крайнего возмущения готовы были пролиться из её глаз. Но она сдержалась и долго ещё, во весь обед, наблюдала, как фамильярно, едва ли не со скрытым превосходством, вёл себя этот молодой красивый гигант. «Значит, это правда, — решила про себя княгиня, значит, она и правда его любовница. Но почему она не соблюдает приличий, почему позволяет ему так вести себя? Ведь она же императрица...»

Княгиня с трудом выдержала весь этот обед. Она сидела как на иголках, отвечала невпопад, кусок не лез в горло...

Откланявшись, она влезла в карету и дала волю слезам... Правильно говорят, никогда нельзя быть слишком близко к солнцу, можно заметить на нём тёмные пятна...

И главное, ни слова о том, что это она, княгиня Дашкова, была душой заговора, который так удачно закончился, ни слова благодарности за то, что бросила к ногам своей царственной подруги голову, имя, честь, рисковала всем. Как же после этого можно спокойно смотреть на неё, русскую императрицу, когда она так небрежно отдаёт всю честь содеянного какому-то низкому офицеришке, не имеющему ни рода ни племени, офицеришке, о котором никто и не слышал во всё время заговора? Что ж, может быть, он и подготовил нескольких солдат, но она-то, княгиня Дашкова, разговаривала со всеми высшими чинами, она была в курсе всех дел, только благодаря её усилиям и решительности удался этот театральный спектакль. Разве забыла она, Екатерина, как солдаты несли её, Дашкову, к коляске Екатерины? Увидев княгиню, они сразу её узнали, все офицеры говорили с ней. Пройти к императрице не было никакой возможности, и они на руках отнесли её к коляске, в которой сидела она, Екатерина, смяли всё платье и растрепали причёску, и она, не обращая ни на что внимания, руководила всем...

Она плакала и плакала и чувствовала смутно, что теперь её услуги уже не нужны будут Екатерине. Она сделала своё дело. «Мавр сделал своё дело, мавр может уходить», — с горечью думала она.

Дома она распорядилась никого не пускать в кабинет и села было писать обиженное письмо Екатерине, но поняла, что сейчас может наговорить лишнего и не сможет ничего толком высказать ей. И с нетерпением, со слезами обиды и злости ждала Дашкова мужа, чтобы высказать обиды, дать понять, какой неблагодарной может оказаться Екатерина...

Заснула она поздно, в слезах и обиде. Орлова она возненавидела...

Князь Дашков приехал рано поутру и сразу, не раздеваясь, взбежал по широкой мраморной лестнице в опочивальню Екатерины Дашковой. Она ещё спала, подушка, смоченная её слезами, сбилась в комок, старая нянька, ворча, поднялась с места и осторожно прикоснулась к плечу княгини.

Дашкова села в постели, старая нянька, ворча и бормоча под нос утренние молитвы, убралась из опочивальни, а Дашков принялся расхаживать по комнате, срывая верхнюю одежду и бросая её прямо на ковёр.

— Вы удалили меня не от смерти, — резко выговаривал он княгине, — вы удалили меня от славы. В самое время переворота, этой славной революции, вы вынудили меня уехать в тихое место. Я провёл там полгода, я был без дела, тосковал и скучал, вы лишили меня права с гордостью взирать на дело своих рук. Кто я теперь, убежавший от опасности революции солдат, человек, потерянный для императрицы?

Княгиня плохо воспринимала его, она не совсем проснулась, потянулась было, чтобы обнять любимого, но князь выговаривал и выговаривал. И ей было непонятно, за что он бранит её.

— Вы оставили себе честь защищать императрицу, вы присвоили все доблести, а меня удалили? Кто я теперь, муж жены, которая возвела на престол императрицу? Кто я теперь, как не трус, сбежавший от опасности, от лихой годины...

— Мишель, обними меня, поцелуй, — горячо тянулась к мужу княгиня, но он всё проклинал её нелепое вмешательство, проклинал тот день, когда он согласился уехать из Петербурга.

Княгиня обиженно затаилась в постели, не умея найти те слова, которые спасли бы её от этого приговора, от этого строгого выговора.

— Что ж, Мишель, — заговорила наконец она, — я наказана вдвойне... Если бы вы остались здесь, знаете, что ждало бы вас, как постигло и меня?

Князь остановился посреди комнаты и угрюмо смотрел на молоденькую жену, зябко кутающуюся в пену кружев и мягкие пуховые одеяла. Как она некрасива, особенно теперь, когда нет на её лице слоя румян и пудры, когда волосы её спрятаны под ночной чепец, когда фигура её скрыта бесформенными ночными кофтами.

— Вы правы, Мишель, — смиренно заговорила княгиня, — я так жалею! Но жалею только об одном, что я не уехала вместе с вами. Если бы вы знали, как меня обидели, как грубо унизили, какой обиды я натерпелась от нынешней государыни! И это после всего, что я для неё сделала. Вы думаете, она допустила меня к государственным делам, вы думаете, у неё хватило такта и благодарности ответить мне за те опасности, которым я подверглась? Ничуть не бывало. Она просто откупилась от меня — швырнула мне, как подачку, эти несчастные двадцать четыре тысячи рублей. И всё... И всё, милый мой князь. Ни слова о том, что я сделала, ни слова о том, чтобы пригласить меня к участию в государственных делах.

Князь Мишель уже сидел в креслах и, виновато помаргивая, слушал свою некрасивую, но такую умницу жену.

— Вы знаете, кто пожал плоды этой победы? — с горечью спросила она. — Безродные люди, нижние чины, Орловы... Вчера я обедала с императрицей. Она не постеснялась при мне пригласить за стол, да не пригласить — к канапе поднести обеденный стол, где лежал, развалясь, этот гвардейский поручик. У него, видите ли, повреждена и болит нога. И мне пришлось сидеть за одним столом с ним. Если бы вы знали, как он груб и неотёсан, ничего не знает, ничего не умеет, кроме как скакать на коне, напиваться до полусмерти и щупать женщин. И она ему поручила все государственные дела. Так разве ценится ум, честь, достоинство, родовитость? Я оттёрта в сторону, ко мне не обращаются за советами, я теперь полное ничто, ещё хуже, чем была при императоре. Я ничего не могу, я ничего не хочу просить. И притом такое лицемерие, такие льстивые слова, но ни слова о том, что именно мне императрица обязана троном...